общественных вопросов, таких как политика правящей элиты, включая налогообложение и другие экономические меры. С 1817 года также была запрещена публикация отрывков из судебных заседаний, а с 1824 года, который ЛеДонн называет «годом великих репрессий», в индекс цензоров была добавлена судебная статистика по убийствам и самоубийствам. В том же году правительственным чиновникам было запрещено публиковать что-либо, касающееся работы их ведомства, и никакой информации о катастрофическом наводнении в Санкт-Петербурге в ноябре 1824 года не публиковалось в течение года после этого события. В соответствии с этим ужесточением цензуры в 1825 году Аракчеев успешно обратился к царю с просьбой запретить любые печатные упоминания о военных поселениях. Все это сводилось к созданию в российском обществе, по удачной формулировке ЛеДонна, «структуры управления, неспособной противостоять произволу власти»[825].

Официальный взгляд на растущую потребность в цензуре содержится в записке министра полиции А. Д. Балашова от 25 января 1816 года[826]. Он утверждал, что эта важная система контроля была разработана в ответ на увеличение количества произведений, импортируемых из‐за границы, которые «могут иметь вредное влияние на мнение народное». Министерство было особенно заинтересовано в изучении книг исторического, политического и даже художественного (романического) характера. Записка завершается рядом вопросов о параметрах цензуры, осуществляемой министерством, которые дают некоторое представление о неуверенности самого Балашова относительно того, какая степень открытости может считаться приемлемой. Это понятно, поскольку цензура в России всегда менялась по своей строгости в зависимости от политических требований времени.

В записке Балашова 1816 года были подняты следующие спорные вопросы: до какой эпохи российской истории допустимо отрицательное упоминание ее правителей, ее министров и других выдающихся личностей? Тот же вопрос относится и к «историческим событиям» в целом. Что касается недавней истории, следует ли запрещать ложные или искаженные описания крупных сражений, например при Аустерлице и Эйлау? Следует ли разрешить общие оскорбления в адрес всех русских, особенно во французских публикациях, где их по-разному называют «жестокими варварами», «рабами», «пьяницами» и так далее? Очевидно, опасения по поводу «фейковых новостей» имеют давнюю историю. Одним из последних пунктов в списке вопросов был следующий: «Позволять ли сочинения о необходимости уничтожения рабства, коль скоро оныя не могут иметь сильного влияния на расположение умов?»

Тот факт, что министр запросил конкретное руководство, указывает на то, что вопрос о реформе крепостных, безусловно, был предметом публичных дебатов к началу 1816 года, и не только в зарождающихся тайных обществах декабристов. Вигель вспоминал, что в годы, непосредственно последовавшие за поражением Наполеона, и особенно после оккупации Парижа, «[в]се говорили смело, даже нескромно, всякий что хотел: время самое удобное для распространения вольнодумства». Но он отметил, что меры, принятые с 1820 года, отражали гораздо более строгую позицию правительства в ответ на «явно дерзкие поступки»[827].

Цензура, общественный контроль и принуждение к подчинению на этом этапе российской истории связаны прежде всего с именем А. А. Аракчеева. В своих мемуарах Л. Н. Энгельгардт вспоминал, что ощутимое изменение к худшему произошло после возвращения Александра I в декабре 1820 года с Конгресса в Троппау, созванного в октябре того же года, чтобы утвердить право Священного союза вмешаться в поддержку правителя любого государства, которому угрожает «незаконная» смена правительства. С этого момента «строго надзирали за авторами и журналами, чтобы ничего не писали о конституциях и касающегося до правительства». Энгельгардт связывал этот сдвиг прежде всего с графом Аракчеевым, который теперь «взял сильную власть» и чей «суровый и жестокий нрав обратил к себе ненависть всех русских». Среди них были и несчастные крестьяне-призывники военных поселений, которые, как отмечал Энгельгардт, в 1817 году были созданы в Новгородской, Белорусской, Воронежской и Харьковской губерниях, «по поводу чего происходили беспокойства, а особенно за бритие бород, но строгими мерами все приведено в порядок»[828].

Другой современник, А. К. Гриббе, охарактеризовал аракчеевские годы как «время железное, мрачное, по своей жестокости», когда «чуть ли не вся Россия стоном стонала под ударами». Для Гриббе именно беспричинное и произвольное насилие было худшей чертой аракчеевщины, «темных дней Аракчеева»: «Били в войсках, в школах, в городах и деревнях, на торговых площадях и в конюшнях, били и в семьях, считая битье какою-то необходимою наукою — учением»[829].

По мнению Н. И. Тургенева, паранойя правительства в его стремлении к безопасности и социальному контролю иногда достигала гротескных размеров. Он приводит в пример странный случай слепого англичанина, который, решив совершить кругосветное путешествие и опубликовать его описание, посетил Санкт-Петербург, путешествовал по России и добрался до Сибири. Там его приняли за шпиона, и из Санкт-Петербурга оперативно был получен приказ сопроводить незадачливого путешественника до границы. Инцидент со слепым английским шпионом, по мнению Тургенева, свидетельствовал о том, что «в то время не было никого, вплоть до благочестивых протестантских миссионеров <…> кто бы не казался подозрительным нашему правительству: оно изгоняло даже желавших вести святую пропаганду в отдаленнейших областях империи, видя в них проводников европейского либерализма». Тургенев совершенно ясно понимал последствия такого всеобъемлющего контроля: «Это было виной политического порядка, делавшего тайные общества необходимыми»[830].

Судьба феноменально успешной «Истории государства Российского» Карамзина является еще одним примером усиления контроля. В 1816 году генерал А. А. Закревский прекратил ее печатание в военной типографии на том основании, что она не прошла цензуру, несмотря на личное одобрение царя. Фактически, Александр I объявил себя единственным цензором Карамзина и без дальнейшего вмешательства выделил средства на публикацию его истории[831]. Современники Карамзина находили некоторые отрывки из работы официального историографа освежающе откровенными. В. И. Штейнгейль с удовлетворением отметил, что в 10‐м томе бестселлера правление Ивана Грозного описывается со «всеми ужасами неограниченного самовластия» и что теперь «одного из великих царей можно открыто именовать тираном»[832].

Мы также находим комментарий по поводу честного взгляда Карамзина на Ивана IV в протоколе публичного собрания Императорской Российской академии 8 января 1820 года. Он прилагается к письму И. И. Дмитриева от 26 января к П. А. Вяземскому и предполагает, что Карамзину нечего было бояться цензора. Судя по протоколу, зрители имели «неизъяснимое удовольствие слышать многие места из IX тома „Истории государства Российского“, читанные самим автором». Его рассказ о постепенном изменении характера Ивана Грозного, его жестокости и притеснениях был встречен «глубоким молчанием в зале, умилением и даже слезами». Однако настроение быстро изменилось, когда Карамзину под бурные аплодисменты вручили золотую медаль, что стало «случаем первым в своем роде, днем незабвенным в летописях Академии»[833].

Еще один пример повышенной бдительности относится к 1824 году, когда