[…] Auch die Weltansicht kann nur von der Analyse des Subjektes in seinen Relationen zu dem was auf es wirkt und welches es zurückwirkt entwickelt werden. Man kann die Natur nicht an sich haben und ihr irgendwie abgucken was Welt und Leben seien und bedeuten[149].[150]

И само собой понятно, и в этой формуле подразумевается, что и с субъекта тоже – даже тем более – ничего считать абсолютно невозможно. Ключевое слово в формуле Дильтея Wirken, действие. Это уровень импульсов, поводов, поступков, решений такого рода, какие приводят к тому, что в дневнике, например, появляется новая запись: то задевающее, что Толстой называет делом.

Это Wirken, это дело, конечно, гораздо ближе – вплотную, ближе чем тело – к тому, кто видит. Но уже это действие ускользает от именования. В формуле Дильтея можно ошибочно услышать, будто различить-распознать, на субъекта ли действие или субъект действует, как-то удастся. Это очень сомнительно. Мы можем только ручаться, что ускользание – как лучше выразиться – начала будет продолжаться до невозможности сказать. Всякое сказывание будет снова перечислением того, что видно.

Здесь особенно видно неудобство термина субъект для обозначения того, что у Толстого названо «то, что сознаёт». Уже в семантике слова есть двусмысленность: одно из значений слова – подлежащее, т. е. то, о чём предицируется. Фатально субъект оказывается снова и снова предметом анализа и тем самым ускользает от анализа в анализирующего, который остается так среди бела дня абсолютно невидим. Анализатор субъекта надеется на «самосознание», «мышление самого себя», но тут уже забывает о другом – о невозможности сказать это мышление.

Восточная культура эффектно подрывает эту западную механику: она начинает делать движения неожиданного рода, как в зен-буддизме. Смысл здесь в том, что с приближением к несказáнному становится совершенно всё равно, что и как говорить и делать. Эта школа срыва схемы, механики, школа юродства, была давно, собственно всегда, и в заметной мере у Толстого.

15 ноября 1908. Ясная Поляна. Вчера до 12 часов играл в карты. Совестно, гадко. Но подумал: люди скажут: «Хорош учитель, играет в винт три часа сряду». И по-настоящему подумал: это-то и нужно. В этом-то настоящее, нужное для доброй жизни смирение. А то генерал должен держаться, как генерал, посланник – как посланник, а учитель – как учитель. Неправда. Человек должен держаться как человек. А человеку свойственно прежде всего смирение, желать быть униженным. (<ПСС, т. 56>)

Тот, кто это видит и говорит, эффективным, на мой взгляд, жестом срывает, разваливает себя всякого – подсекает всякую постройку, которая построена или может быть построена на его месте. Этот жест какой-то круговой, обращающийся на себя самого. Как если бы недолжная постройка, которую надо сломить, была уже всегда исходно, сама собой, и разрушитель Индра словно имеет всегда бесконечное количество городов перед собой, которые ему весело разрушать.

Старый Толстой говорит уже без акцента долженствования, «человеку свойственно прежде всего смирение, желать быть униженным» – чего еще он требовал раньше, теперь данность, и не парадокс, – потому что знает уже эту тягу к питательному унижению как свою природу на опыте. Сгибание головы нужно снова и снова, как опускание на четыре лапы, как отказ от прямостояния. Надежды раз и навсегда вынести ночной горшок у него совсем не остается, какая была в молодости. Похоже, главная работа старого Толстого – словно вычерпывать наливающуюся воду. Навык приобретается похоже только в неверии в быстрые результаты. Словно перед массой несметных врагов. Изгнав порок, надо снова исповедоваться в том, что в изгнании был порок.

3 декабря 1908. Ясная Поляна. Очень хорошее душевное состояние {мы уже догадываемся: не подъем духа, а ужасание перед собой человека, на которого наваливается сознание его негодности}. Много спал. Начал с того, что увидал в себе всю свою мерзость, преобладание славы людской над настоящими требованиями жизни. Увидал это (что я давно чуял) и при тяжелом чувстве от письма какой-то женщины, упрекающей меня за письмо, и по тому, с каким интересом, читая газеты, искал глазами слово «Толстой». Как еще я далек от чуть-чуть порядочного, как плох. Сейчас пишу это и спрашиваю себя: и это пишу я не для тех, кто будет читать этот дневник? Пожалуй, отчасти. (<Там же>)

Собаке дано движение зарывания, пусть символического, своих нечистот, после чего она уходит спокойно с места, где делала свои дела, а человеку это как будто бы не дано. Словно каждое движение будет снова и снова увязать без эффекта в вязком веществе.

7 июля («тайный» дневник 1908 года). Очень было мучительно вчера. Считал деньги и соображал, как уйти. Не могу без недоброго чувства видеть ее. Нынче лучше.

Как на ней видно весь ужас телолюбия, себялюбия, доведенного до потери обязательности духовной. Ужасно и для других, и для нее. Жалеть надо. Попытаюсь получше написать – говорить нельзя.

Это об ней. А о себе забываю. Я плох, очень плох. Не мог вчера не думать о себе, об отвратительном себе.

Да, я – тело – это такой отвратительный нужник – только сними, приоткрой крышку духовности, и смрад и мерзость. (<Там же>)

Отвратительная она с ужасным телолюбием переплетена с отвратительным нужником, смрадом и мерзостью своего тела (почти одинаковые эпитеты себе и ей). Жизнь отравлена со всех сторон, тело, семья, страна рушатся. Он хочет смерти как заваленный трупами, так желают смерти голые умирающие от ран и холода под грудой наваленных на них сверху тел.

И это ему нужно – эта тяжесть, заставляющая мечтать о смерти.

Ему нужно знать это о себе, и нужно чтобы другие тоже знали.

9 июля […] Все пишут мою биографию… Не будет вся ужасная грязь рукоблудия и хуже, с 13, 14 лет и до 15, 16 (не помню, когда начался разврат в распутных домах). И так до связи с крестьянкой Акс. – она жива. Потом женитьба, в которой опять […] похоть по отношению жены скверная, преступная. Этого ничего не будет и не бывает в биографиях. А это очень важно, и очень важно как наиболее сознаваемый мной, по крайней мере, порок, более других заставляющий опомниться. (<Там же>)

Опомниться – т. е. значит опять опрокинуть, перечеркнуть, подсечь всё, что настраивалось в виде создания своего образа, учителя.

Ну, а если никто и несмотря на дневник не узнает, не услышит, забудет? А перед этим оценят неверно, небрежно, кое-как?