— Настоящая скотина! — жалобно сказала Анжелика. — Как можно терпеть таких грубиянов в свите короля?

— Он забавляет короля своим бесстыдством. Впрочем, в присутствии его величества он свои коготки прячет. Его репутация при дворе всем известна. Даже песенку о нем сочинили.

И она вполголоса запела:

Осел, хоть шкуры нет на нем, Но без нее ясна картина:

Ни плащ, ни шпага, ни камзол Не утаят, что Вард — скотина.

— Замолчите, Генриетта! — крикнул брат короля. — Если вас услышит госпожа де Суассон, она придет в ярость и нажалуется королю, что высмеивают его любимца.

— Чепуха! Госпожа де Суассон уже не пользуется таким доверием у его величества. Теперь, когда король женится…

— Но почему вы решили, сударыни, что жена, будь она даже инфанта, может иметь больше влияния на мужа, чем его давняя возлюбленная? — вмешался в разговор де Лозен.

— О господа! О сударыни! — запричитала госпожа де Мотвиль. — Умоляю вас! Разве сейчас время для подобных разговоров, когда испанские гранды едут нам навстречу?

Какая-то почерневшая, высохшая, с лицом, изборожденным морщинами, она своим темным туалетом и чересчур целомудренным видом странно выделялась среди разряженных дам и болтливых красавцев мужчин. Кто знает, может быть, фрейлина Анны Австрийской оказалась здесь не совсем случайно? Скорее всего, королева-мать поручила ей следить, как бы эти неразумные молодые дамы и кавалеры, привыкшие к злословию и сплетням, не задели чем-нибудь обидчивых испанцев.

Анжелика начинала уже уставать от этих пустых, злых сплетников, у которых за показным лоском скрывались развращенные души.

Она услышала, как темноволосая графиня де Суассон сказала одной из своих подруг:

— Дорогая, я нашла двух скороходов и ужасно горжусь ими. Мне так расхваливали басков, говорили, будто они бегают быстрее ветра. И вы знаете, они действительно могут проделать за день больше двадцати лье. Не правда ли, когда впереди кареты, выкрикивая ваше имя, мчатся скороходы с собаками, а собаки лают, разгоняя чернь, — это великолепное зрелище?

Слова графини напомнили Анжелике, что Жоффрей, хотя он и любит роскошь, тем не менее противник того, чтобы скороходы бежали перед его экипажами.

Кстати, куда запропастился Жоффрей?

Она не видела его со вчерашнего дня. Он заходил домой переодеться и побриться, но она в это время сидела у герцогини де Монпансье. Анжелике тоже пришлось раза три или четыре в спешке, нервничая, менять туалеты. Спала она всего несколько часов, но хорошее вино, которое все пили по любому поводу, придавало ей бодрости. Она даже как-то забыла про Флоримона: дня через три или четыре она узнает, кормила ли его служанка вовремя или же бегала любоваться экипажами и любезничать с королевскими пажами и лакеями. Впрочем, Марго следила за порядком. Как истая гугенотка, она осуждала празднества и, хотя с усердием помогала своей госпоже наряжаться, прислугу, которая была подчинена ей, держала в строгости.

Когда Анжелика вместе с придворными вошла в дом, стоявший в центре острова, она, наконец, увидела в толпе Жоффрея.

Она пробралась к нему и тронула его веером. Он бросил на нее рассеянный взгляд.

— Ах, это вы!

— Жоффрей, мне ужасно вас недостает. Но вы, кажется, не слишком рады видеть меня. Неужели и вы поддались предрассудку, что супружеская любовь смешна? Вы меня стыдитесь как будто?

Он нежно улыбнулся и обнял ее за талию.

— Нет, любовь моя. Но я видел вас в столь знатной и приятной компании…

— О, приятной… — Анжелика провела пальцем по синяку на руке. — Боюсь, что я покину ее серьезно покалеченной. А что делали вы со вчерашнего дня?

— Встретился кое с кем из друзей, поболтал с одним, с другим. Вы уже видели короля Испании?

— Нет еще.

— Идемте в ту залу. Там накрывают на стол. По испанскому этикету король должен есть один, следуя весьма сложному церемониалу.

На стенах зала висели гобелены приглушенных тонов — коричневато-золотистые, с красными и серовато-синими пятнами, изображающие сцены из истории испанского королевства. Народу в зале было полным-полно, все стояли, тесно прижатые друг к другу.

Испанский и французский дворы состязались в роскоши и великолепии. Испанцы превзошли французов количеством золота и драгоценных камней, зато французы затмили испанцев элегантностью своих туалетов. Молодые сеньоры из свиты Людовика XIV облачились в этот день в плащи из серого муара, отделанные золотыми кружевами с огненно-красными маленькими рубинами. Подкладка плащей была из тонкой золотой парчи, камзолы — из более плотной. Широкие поля шляп с белыми перьями по бокам были загнуты и заколоты бриллиантовыми булавками.

Французы откровенно посмеивались над вышедшими из моды длинными усами испанских грандов и их обильно разукрашенными вышивкой костюмами, что тоже давно устарело.

— Вы видели, какие на них плоские шляпы, какие там маленькие, жиденькие перышки? — прошептал, фыркая от смеха, Пегилен.

— А дамы? Это просто вереница старых скелетов, у них под мантильями кости выпирают!

— Испания — страна, где красивые жены сидят дома за решеткой.

— Инфанта, говорят, до сих пор носит фижмы и такой широкий кринолин, что проходит в дверь боком.

— И так затянута в корсет, что можно подумать, будто у нее совсем нет бюста, хотя, говорят, он у нее великолепен, — вставила госпожа де Мотвиль, взбивая кружева на своей плоской груди.

Жоффрей де Пейрак бросил на нее язвительный взгляд.

— Вот уж поистине, — сказал он, — как бездарны должны быть мадридские портные, чтобы так обезобразить то, что прекрасно, и как искусны парижские, если они умеют показать то, чего нет.

Анжелика ущипнула его сквозь бархатный рукав. Он засмеялся и с видом заговорщика поцеловал ей руку. На мгновение ей показалось, будто он скрывает от нее какую-то заботу, но внимание ее было рассеянно, и она тут же забыла об этом. Внезапно воцарилась тишина — в залу вошел король Испании. Анжелика, которая была невысокого роста, вскарабкалась на скамеечку.

— Он похож на мумию, — шепнул ей Пегилен.

И действительно, лицо у Филиппа IV было пергаментное, мертвенно-бледное, прозрачное, с неестественным румянцем на щеках. Он шагал к столу, как марионетка. Его большие тусклые глаза смотрели вперед, не мигая. Резко очерченный подбородок, выступающие челюсти, красные губы, жидкие, с медным оттенком светлые волосы придавали ему особенно болезненный вид.

Несмотря на это, он был настолько преисполнен чувства своего почти божественного величия, что не сделал ни единого жеста, который выходил бы за рамки требований этикета. Парализованный своим могуществом, он в одиночестве сидел за столом и ел так, словно совершал священный обряд.

Толпа придворных бурлила, как водоворот, продолжала расти, и передние ряды, не выдержав натиска, неожиданно подались вперед. Столик короля чуть не опрокинули.