прочими заодно, долго после носилась по свету, подобно дурной бродячей своре, в особенности благодаря тем самым немцам152, что ошивались при дворе государя, свою удачу ловя, покуда не сбежали от его же подозрительности на другую службу другому хозяину… Вот и тащили в зубах новому сюзерену добычу – изложение жития своего в Московии, в опричнине царя варваров, и не скупились тут уж на слова.

Вестимо, что было тогда и вправду горя и слёз немало. Да и крови тоже было, а как же без этого, если не все добром вотчины свои законные и дома прадедовские покинуть могли… До смертного убийства не доходило, об том вестей ни одной государю не было, но голов разбито с обеих сторон оказалось достаточно. Ещё более, конечно, сердец, внезапно опальных, разбивалось в то лето. Что, с кем, да и как возделывать там, где и чем жить, на кого опереться в неведомой татарской дали, где что ни день – то бунты межусобные, а в граде покорённом, да всё одно чужом – за каждым углом по ножу кривому для бедной души христианской. Но довольно было и этого страдания, и не усугублял его Иоанн переселенцам более никакими добавками. А тем, кто умудрялся кротость проявить, дозволялось собираться порядком и без спешки, и взять столько с собой холопов ближних, сколько сами захотят за господами последовать. Да вот беда, таких оказывалось совсем мало, только домашние да теремные, что, почитай, уж и сами – почти семья. Страшно и невозможно им казалось оставаться без привычного покровительства, которому всем обязаны были. Авось, рассуждали, не вовсе на погибель их отправляют, в край рабства и проклятия православных, и под Казанью жизнь есть, а здесь ещё не ясно, кто взамен над тобой встанет. Кротких было меньше, зато ярость прочих – без предела. Остающиеся крестьяне изрядно и тоскливо чесали затылки да шапки мяли, размышляя, что их ожидает теперь. Но успокаивались, что с наделов не гонят, и изб не ломает никто, и прав их прежних не лишает, а сказано было им наместниками новыми пахать и страду вести, и скотину пасти, как и прежде. А пока объезжали по губерниям подьячие особые, отписывали в казну изъятые вотчины.

Для многих казалось это событие концом света.

Особенно, для родичей казнённых за время этого ужасного года и их княжат153. Не вдруг дошло до разумения их, что и воеводами в те же Казань и Свияжск назначены стали те же их родичи, Ростовские да Суздальские, да Ярославские. Они же меж собою и призваны были далее наделами земельными и прочими там распоряжаться.

Что у Иоанна на уме, то Думным было понятно. Вне сомнений, убирал этим ходом он со своего поля всю их подмогу, и годами выстроенные завязки рушил. До кого враз дотянуться не посмел палаческим взмахом, того лишал тут опоры родственной, глубокие корни корчевал. А что древо без корней?! – ковыль сухой. Посильнее подует буря – и нет его.

Ходили кое-кто к патриарху Афанасию, якобы от Евфросиньи Старицкой, из иночества своего к нему через посланцев обратившейся. Больше-то никто не смел. Да только он ничем не утешил просельщиков, призвав единственно к смирению. От былого внимания государя к духовным пастырям следа не осталось, толковали приближённые Старицких, и напрасно было Сильвестра и Макария154 теперь поминать.

"Кто попирает закон, того самого беззаконие настигнет!" – так передали государю загадочный итог той встречи верные люди.

Иоанн заперся у себя в покоях, никого не хотел видеть. И Федьку услал.

Больно корни рушить, да не туда проросли они – во вражьи почвы, за той подмогой, что землю под ним рушит, Иудиным сребром звеня для каждого такого беглеца.

Некоторое время Федька промаялся в сенях, а после кликнул Сеньку – бороться. Иначе никак не победить было изнывающей души.

Но то будет месяцем позже.

Сейчас Федька стойко терпел до окончания всеобщего празднества.

Как из храма вышли, стало заметно легче терпеть. Теперь не приходилось разрываться между действом, что положено было посвящать божественному, и наружным его долгом, расчётливым и непреклонным. Он глубоко вдохнут многоцветный пряный дымный воздух, выпрямился и поднял взгляд. Руку на саблю у бедра возложив.

Сейчас все по домам расходятся, из всех церквей и часовен православных, что только есть на земле под небом. И, пока погода хорошая, пойдут, как водится, семьями, гуртами целыми на вольные просторы зелёные, на речные и озёрные берега свежие, будут там кушать караваи, и пирожки, и яичницу, и медовые сладости… Пиво и мёд будут пить все вместе. Орешками сладкими лакомиться, каравайчиками малые меняться, и любить друг дружку, как можно. Ойй, девицам гульба, молодцам приволье… Пред всею жизнию их последующей останется картина эта райская, любимая. Картина Жития Божеского!!! Для кого первая, и последняя.

«Троицу гулять – невесту вызволять», «на Троицу гадать – судьбу увидать». Если девица, прогнувшись, венок свой в речку скинула, а он потонул на первом завороте – к беде то было, умрёт! Или, того хуже, в девичестве навек останется… Были и совсем другие толкования.

А в саду князей Сицких свои Зелёные святки творились.

Выпросила княжна погулянье на берег Яузы, мало ей в саду отеческом гадать показалось сейчас и свои берёзки завивать, как в отрочестве бывало. И няньки и девушки с нею пошли, и бабка-кликунья, и мамка-хранительница. Анна Романовна, конечно, ну, и дядьки батюшкины. (Братья-то по своим делам до зорьки где-то пропадали). Только их не видно было из-за зелёной первой пелены. Сидели, к подушкам привалившись, и бока грели на разгулявшемся солнышке, княжескую дочку блюдя. Своих-то невест они давно просватали.

– Ну и вот, Солнышко садится! – княжна Варвара поднялась легко из сырой травы, с полотенца льняного, руки воздела к небу, и очи светлые прищурила. – Ночь скоро!!! А мы и всех яиц не съели… Дурочки! Пошутила я! Какие яйца, когда… воля такая…

И правда, потянуло с реки большим сырым охватом тумана, а в ним – волнением особым.

– Идёмте венки кидать!

– Варя! – крикнули кто-то из мамок, напоминая об осторожности, и вереницею за ней, лёгкими ножками босыми по шелковистому песочку тропы сбегающей, повизгивая и окликаясь, кинулась стайка девушек.

Дядьки вышли, поглядели сверху, что всё мирно, и удалились за обрез берега, слыша всё, что творилось внизу, у воды. Но девицам не мешали своё право творить.

Река здесь лениво переваливалась через камушки, чистая, сладкая, холодная ещё. Шелестела себе напевно. Девушки переступали по камням прибрежным, пили из ладошек, умывались. А как стало солнце закатываться далеко на северо-запад, за холмы, завели песню. Вроде и весела она была, про суженого, а – утопиться тянуло…

Неказисто как бы