– Не зашиб ли я тебя в тот раз блюдом-то? – прищурившись, вкрадчиво испросил Федька стоявшего перед ним и прямо и дерзко смотрящего знакомца.

– Самую малость, Фёдор… Алексеич! Да то впрок наука мне была, – и опричник нарочито церемонно ему поклонился, улыбаясь непередаваемо. И выпрямился, и они смотрели друг другу откровенно в лицо. Был он при усах, по щекам обросший слегка красиво, видный, как все они, и годами этак на двадцать пять.

– Ну, славно, коли так. Григорий… Ты, часом, не Куракиным родич?

– А кто тут кому не родич! – весело отвечал молодец, оглядевшись вокруг товарищей, с интересом наблюдавших. – Ежели копнуть, и ты, Алексеич, Курбским родня, хоть и дальняя…

Сказано это было тихо, и, памятуя несдержанность свою недавнюю, не стал Федька в морду ему бить. А вынул нож и загнал его на два вершка в столешницу дубовую.

– Считай, прощаю я тебя, Гриша.

Нож выдернув, в ножны убрав, отвернулся, и с беззаботною усмешкой кивнул Вяземскому, уж очень этим происшествием озадаченному.

Государь же в то время с воеводой Басмановым беседовал, и, как будто, не видал всего. Да и мало ли, чем меж собой во хмелю бойцы тешатся… А Федька вскоре воротился, разгоревшись румянцем на бледном от недавнего гневного волнения лике, и, усмиряя бурное дыхание, чтоб ничем более не выдать себя, отвлёкся на какой-то разговор Вяземского с Зайцевым.

Но упорный непрерывный взгляд от дальнего стола так и преследовал его до самого последнего заздравного государю слова, после коего всем велено было расходиться на покой.

Глава 16. Учительная комната

Александрова Слобода.

Июнь 1565 года.

Боярин Василий Петрович Яковлев был дворецким образцовым и умелым, к приходу государя упредил царевичей и всю прислугу заблаговременно, сам вышел распахнуть с поклоном пред государевой свитой двери сеней, ведущих в учительную комнату155. Устроить её государь повелел в начале весны, как было им решено в Слободе иметь царевичей при себе постоянно. Выгородили простенком с дверьми проходную часть больших сеней перед царицыной половиной дворца. Здесь ещё пахло сыровато побелкой, свежим деревом и кожаной обтяжкой перемётных скамей, по росту царевичей сработанных, кои легко было ко столу, окнам или в иное место комнаты подтащить для занятий, ну и убрать, когда место требовалось для учения дворцовому и храмовому распорядку. По стенам шли полки и тумбы, и ставы разновысокие, и на них во множестве и великообразии расставлено и разложено было книг и свитков, и диковин всяких, и обыденных вещей, и чучел гадов и птиц, и рыб морских. Отдельно у окна на ноге благородного кипарисового дерева остойчиво покоился большой деревянный глобус, а поодаль – доска с примерно расставленными для игры шахматами. Отдельное место отведено было для оружия, больше потешного, опять же для сноровки и набойчения применяемого, но было и боевое.

При появлении государя от своего стольца, отложив перо, поднялся царевич Иван, с поклоном батюшку приветствуя. И учёный дьяк, наставник по летописям греческим и латинским, схлопнув фолиант, из коего диктовал, согнулся низко. У других дверей, ведущих в покои царевичей и внутренний дворик, суетилась нянька, вся в цветастых шальках, на расписную пчелу похожая, спеша причитать, что Фёдора Ивановича вот-вот приведут.

Свита, поклонясь царевичу, стала поодаль, у входа, и только Федька держался возле государя. Ответив быстрой улыбкой на вспыхнувший взгляд царевича, он поспешно смирно опустил глаза.

Государь расположился в предоставленном кресле, присматриваясь, что за фолианты стопой находятся на краю стола перед царевичем, и попросил грамоту, что царевичем велась.

– Иосиф Флавий156 о разорении Иерусалима преизрядно и мудро сказывает. Но о том ещё попозжее сам тебе растолкую. "Сего ради тако глаголет господь владыка Саваоф, сильный Израилев: «О, горе крепким во Израили! Не престанет моя ярость на…» – Иоанн замолк, выразительно открытой ладонью повелевая сыну продолжить. Тот, минутно замешкавшись, стоя перед государем притом прямо, отвечал:

– «… на противныя, и суд мой от враг моих сотворю, и наведу руку мою на тя…».

– Покуда доволен я твоим прилежанием, Иван, – возложив длань на плечо его, государь продолжил: – Об Македонском Александре читывал ли у него?

– Как же, государь, читывал! – с горячностью тотчас отозвался Иван, и видно было, что тема сия ему куда более внятна, нежели сложные плетения нескончаемых бесед пророков и первосвященников Израилевых, всё время друг другу угрожающих скончанием Света. – Дивны деяния его воительные!

Федька нежданно снова озадачился своим памятным, из "Шестоднева" Иоанна, экзарха Болгарского, о Птице-Фениксе, из огня, из пепла серого восставшей, и о льве, что, мёртворожденному львёнку своему в морду дунул, и оживил его, и силою и мудростию наделил дыханием своим… Правда ли то?! Не можно мёртвого животного ничем оживить, то Федька доподлинно знал. Тыкал сам хворостинкою в померевшего голубя, смотрел, как его черви и жуки есть начинали… И как собаки и вороны подбирались к ним… Не можно умеревшее вернуть! И дух особый смертный от того идёт, жуткий, от мёртвого живое отвращающий. А уж мудрость вдохнуть – это сверх возможного, кажется. Но, видимо, могли это древние владыки сделать, и записали пророки об их деяниях. Но такого, чтоб из гроба встал кто-то, он не помнил. И какими бы заслугами в жизни себе славу и честь не заслужил, а так же, как последний бродяга, в земле гнить будет по смерти своей. Лазаря Спаситель воскресил, про то в Писании сказано. Но то – Спаситель… Спохватившись, голосом государя возвращённый в сей час и миг, Федька подобрался, весь обратясь во внимание.

– Однако ж, и Великий Александр ошибался, объять необъятное возмечтав зараз, да Всевышний Отец наш по-своему разрешил. Не ведая Единого Бога, поклонялся он многим идолам, и ото многих же идолов себе просил знамения и содействия, и не мог отличать часто видения Небесного, пророческого, от бесовского обольстительного наваждения-обмана… Оттого и утратил всё, прежде завоёванное… Об том побеседуем в своё время. Георгия Амартола на чём ныне открываете? И брату своему Фёдору изъясняешь ли, что по малолетству самому ему трудно уразуметь?

– О начале Ромейских царствий, государь мой, изучили, и об империи Византийской тоже, до крещения императора Константина дошли.

– А где ж брат твой? – возвысив голос немного, оглянулся Иоанн на топтавшуюся у дверей нянюшку, и та снова принялась беспрерывно кланяться и приговаривать.

Поняв уже, что испытание по учению выдержал на этот раз без нареканий, Иван на столец присел, улыбаясь, рукой подперев щёку: – А Фёдор с Иринкой, поди, во дворе возится.

– Это с какой же Иринкой? – прищурившись, государь подался вперёд, рассматривая сына.

– Да с Годуновой! Бориски сестрёнкою, – немного недоумённо отвечал царевич, все ведь тут знали Иринку. – Ему с девчонками сподручнее!

Ища опоры, Иван глянул на кравчего Федьку, но тот почему-то