– Ты плачешь, Юлечка?

Он открывает глаза мгновенно, находит ее взгляд и поднимается на локтях. Без очков его лицо совсем детское.

– Мне снилось, что ты меня зовешь.

– Я звал. Мне снился страшный сон: гаснет свет, и вокруг одна тьма – вязкая, плотная. Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой и жду тебя, но ты в темноте меня не найдешь, и мне совсем жутко…

6

К черту такие сны! Скорее бы осень – пусть будет, как двенадцать лет назад. И знал, что будет иначе – празднично, потому что с Юлькой, а вместо простенького «Полароида» видеокамера. Только бы мать не устроила финт с головокружением – он решил ничего не говорить ей заранее; лучше всего в день отъезда. Вахту отстоит Яков, ничего страшного.

Ночной кошмар с удушающей тьмой больше не мучил, а как-то приснились изможденные люди в полосатых лохмотьях, лежащие рядами на песке. Во сне он знает: это израильские беженцы. Один мужчина приподнимается с криком: «Читайте пророков! – и поворачивается к Яну: – Тебе всего год остался».

Проснулся – и захотелось вернуться в сон, узнать: год чего, любви? Жизни? Чтения пророков?.. Ерунда. Глупый срок он выбросил из головы, но засела фраза «читайте пророков». Он отложил Библию, два раза прочитав «Книгу Иова». Пророки подождут.

…А все же дрянной, тревожный сон. Удивительные метаморфозы происходили со временем: оно текло быстрее, чем раньше, и только в унылом здании, где жила мать, время замедлялось, отмерялось иными порциями. Стоя в ожидании лифта, он скользил глазами по доске объявлений.

«Класс акварели с Амандой Голдсмит по четвергам в 3 РМ».

«При чрезвычайной ситуации дергайте за шнур».

«За большими почтовыми посылками обращайтесь в менеджмент».

Объявления были напечатаны на трех языках – иероглифы наверняка китайские.

Прошедшее время застыло, зависло. Росли цены в магазинах. Одни фирмы выходили из бизнеса, вместо них появлялись новые. В Чечне воевали, в Ираке сбрасывали статуи Саддама, биржу лихорадило, в то время как здесь Аманда вела класс акварели, и если кто-то ронял кисточку из ослабевшей руки, привычно дергала за шнур – чрезвычайная ситуация.

К лифту тихонько семенил старик с ходунком, Ян придержал двери. Старик тонким голосом поблагодарил по-английски, с отчетливым русским акцентом. Дверь оказалась запертой – мать ушла на какой-нибудь лекторий. Оставив у двери пакет с продуктами, он с облегчением уехал. Остаток дня нет-нет да и вспоминался ветхий старик у лифта: интересно, сколько ему осталось – год, два, пять?..

Яну всегда помогала работа, но сегодня сосредоточивался с трудом – уволили двоих. Одного прямиком на пенсию, второго просто на улицу; с июня ползли слухи, что компания вот-вот обанкротится. Так или нет, однако две недели назад сократили новенькую, всего-то несколько месяцев отработала после колледжа. Стряхнула с ресницы то ли слезинку, то ли тушь, и забыл Ян ее лицо, только помнилось имя – прыскающее, словно кота прогоняют: Присцилла.

До отпуска оставалось три недели.

Дома открыл мейл от Кандорского – короче не бывает: «Умер Теодор Маркович».

Августовская тьма, заставленная деревьями с черной неподвижной листвой, плотно завешивала окна. Кандорский сразу взял трубку, сказал: «Алло!» – громко, как из соседней комнаты. Три слова на мониторе – телеграмма – стояли перед глазами, в трубке звучал осипший голос.

– Они решили остаться в Израиле. Тео приехал один: уладить формальности, хотя что там улаживать – жили в муниципальной квартире, дачу снимали. Привез нам с Натальей твой фильм: «Посмотрите непременно!» Как выглядел? – обычно, по-моему. Шутил. У нас бывал; ездил на взморье, в лесопарк. Я хотел присоединиться, но Тео сказал: «Я туда должен один». А как раз туда ему не надо было одному – ты, наверное, знаешь?..

…Тео прощался со всем, что оставлял. Ян вспомнил давний разговор: «Вы здесь жили?» – «В концлагере не живут – ждут смерти или чуда». Ему хотелось – одному, без свидетелей – увидеть тот кусок земли, где он дождался чуда.

– Сын отдалился, – продолжал Дядя Саша. – Тоже понятно: другая страна, бизнес, семья. К тому же уверен, что здесь Тео ставят на пьедестал и увенчивают лаврами – мировая величина в науке. Жена прикипела душой к внукам….Алло, ты слышишь? А то с этими телефонами никогда не знаешь… Янчик, ты не думай, что я такой прозорливец – он сам иногда проговаривался. «Старые связи порвались», – как-то сказал. Я думал, он говорил о нас, об институте – нет: о своих родных. Почти никого в живых не осталось, один двоюродный – или троюродный? – брат. Старые связи рвались, а новые – вот они: внуки. Мечтал прожить рядом остаток жизни, научить их языкам и музыке. Просил сына: вызови настройщика; у того руки не доходили. Тут как раз им с женой квартиру дали. Он вдохновился, хотел перевезти пианино, ан нет: оказалось, нельзя – в домах для пожилых особые правила.

– Он мечтал сесть за руль, чтобы навещать кузена. Водить, оказывается, умел еще до войны. Логично рассудил, что двигатель внутреннего сгорания практически не изменился, только машины стали дороже и нарядней. Ну, семейство на дыбы: мол, опасно, дороги сумасшедшие, как ты будешь ездить?! Он рассказывал и смеялся. Никто, говорит, не спросил, как я ездил в сорок седьмом году… Звучал бодро, собирался приехать. Я предложил остановиться у нас – ни в какую, ты же знаешь Главного; закажу, говорит, гостиницу. На том и расстались. Алло, ты здесь?

– А потом?

– Я бы закурил сейчас, – угрюмо признался Кандорский. – Не было никакого «потома», Янчик. Не дождались мы ни Тео, ни звонка, это при его-то обязательности! Звоню – к телефону никто не подходит. Наташка заставила меня позвонить его сыну: мало ли что.

Помолчали. Когда Дядя Саша заговорил, голос у него звучал глуше.

– Тео на почту шел. Когда переходил дорогу, из-за угла вылетел мотоцикл. На полной скорости. Вот и все. Потому никто и не подходил к телефону – некому было. Жена так и не смогла вернуться в квартиру, где нет его. Живет у сына – пока, во всяком случае.

Кандорский шумно выдохнул.

– Меня знаешь что бесит? Ему – здесь – ничего не простили. В советское время не простили ни работу в подполье: «как это – в подполье, он же не член партии!» – ни то, что Тео передавал в гетто оружие, ни блестящих его защит, ни персональных приглашений за границу. Когда сын уехал, настоящий шабаш начался. Выпустили один раз – в Болгарию, чистое издевательство: на семинар молодых ученых, это при тебе еще было. Молодые ученые – и Тео с вагоном научных трудов, конец восьмидесятых… Это как Льва Толстого за букварь посадить. А в послесоветское не простили наши, титульные: «он, мол, работал в коммунистическом подполье!» – и на пенсию выдавили с почетом. Янчик, ничего не изменилось – советская власть, не советская… Другие морды у кормушек, вот и все.