И понянчить его пришлось – Ян ездил в Пряничный домик несколько раз в неделю. Дядька лечился, брюзжал, однако продолжал ездить на работу каждый день. Иногда закрадывалась идея стать пенсионером. И что? Слоняться по пустому дому, мотаться в опостылевший госпиталь, а на обратном пути заезжать к сестре, чтобы выслушать очередную жалобу? «Говорила: купи томатный сок, так она привезла не тот!..»

Про болезнь Якова так и не знала: решили не расстраивать ее. Меньше знает – лучше спит. И меньше истерик. Ее навещали, хотя брат старался не задерживаться – быстро слабел. «Уже? – дулась Ада. – Посидите, куда вам спешить?» Она не могла взять в толк, отчего торопится пожилой брат после рабочего дня, куда спешит сын.

Имя Юли никогда не произносили – ни Ада, ни Яков. Когда брат и сестра только водворились, эти двое всегда приезжали вместе, Ян быстро что-то готовил на гриле, вынимал привезенное вино. Традиционная застольная беседа велась между ним и хозяевами, и его попытки включить Юлю, сидящую рядом, отторгались. Это происходило молча, «без объявления войны», как шутила Юлька на обратном пути, но было именно войной. К ней никогда не обращались: ведь не назвать человека по имени – все равно что отвергнуть его самого, самое его существование. У дверей Яков радостно спрашивал Яна: «Что курим?», а Юле бросал не глядя: «А-а, здрасссть…» Это звучало как «опять, я так и знал…»

Они стали появляться реже, потом еще реже; постепенно Ян начал ездить один – Юля в назначенный день оказывалась «очень занята, прости». В июне – как давно произошел этот июнь! – они собрались в отпуск, который так и не состоялся, зато вскоре Ада переселилась в дом прошедшего времени, где Юлька ни разу не была. Хозяйка не приглашала, следуя логике «с глаз долой – из сердца вон», хотя уместнее было бы сказать – из памяти: брат и сестра с редким единодушием словно забыли о ней. В самом деле: что не имеет имени, то не существует. И как-то само собой получилось, что день рождения, как и Новый год, Ян встретил с Юлей, а на следующий день сводил дядьку с матерью в ресторан.

– Она не могла купить нормальный томатный сок!

Ян удивлялся материнским причудам. Он помнил, как в детстве, во время редких совместных прогулок, они пили томатный сок у прилавка гастронома, десять копеек стакан, и крупную влажную серую соль тоже помнил, она всегда стояла рядом. На банке могло быть написано «сiк» или «сук», в зависимости от того, с Украины или из Молдавии прибыли банки. Густая темно-рыжая жидкость утоляла жажду и голод; он и сейчас помнил тот вкус.

Юля тоже любила томатный сок и с замиранием сердца следила, как продавщица переливала его из тяжелой трехлитровой банки в стеклянные конусы: вдруг уронит?! Ян радовался каждому совпадению. Томатный сок, мятные тянучки – за рубль девяносто можно было купить целый килограмм! – любимое кафе в Старом Городе, треска горячего копчения, терпкий вкус зеленого сыра… Радовался, что любили одни и те же книги, и не сумел скрыть разочарования, не найдя на Юлиной полке фантастики, но вытащил знакомый том «Смерть Артура». Мелькала мысль, о которую часто спотыкался: зачем им две библиотеки, ведь можно жить с одной?.. – мелькала и пропадала, вспугнутая то телефонным звонком, то сбежавшим кофе, то неожиданной идеей, как сделать алгоритм изящнее. Спешил к компьютеру, включал – и нырял в иную реальность.

5

Антошка вернулся, переполненный Парижем, Амстердамом и Брюгге, где побывал. Юля присматривалась к юному мужчине, в которого превратился сын. А ведь всего год прошел… Густые брови, когда он хмурился, казались сросшимися, четче проступили скулы, как у мужа в молодости. Антон изменился: взгляд стал уверенным, а модная бородка делала его чуть старше. С утра, выпив кофе, уходил и допоздна пропадал в университете. Часто заглядывал к ней в библиотеку, вплотную занявшись историей, и сосредоточился на ней так пристально, что забросил остальные предметы.

– Но как же французская литература? – недоумевала Юля.

– После одиннадцатого сентября литература – дамское рукоделие, – парировал он.

Все правильно. Дети должны быть умнее, лучше, красивее нас. Она скосила глаза на зеркало. Пока не страшно: вес не набрала, джинсы сидят привычно; в короткой стрижке седые пряди вперемежку с черными выглядят почти стильно. Пусть женщина нашего возраста красит волосы. Когда в последний раз они встречались? Явно задолго до 9/11; да и бог с ней, обе не соскучились.

Когда-то Юлька тоже выбрала историю, как Антошка сейчас. Алчно занималась, готовила диссертацию о восстании декабристов и рукопись зачем-то привезла с собой, лежит в чемодане во Флориде. Работала, старалась, а все полетело в тартарары – начались короткие «точечные» войны, повальные отъезды (включая собственный), что и толкнуло к теме «мутного времени». Разве не так получалось у сына? Главное – не примерять ему будущее; он заслуживает лучшего, чем ее должность ассистента в библиотеке со скудной зарплатой.

– …Великое переселение народов, о котором еще в школе рассказывали, – говорил Антон, – и римская культура погибла с падением империи. В Европе сейчас примерно то же самое – полный интернационал.

– Европа после войны справилась и не с таким, – осторожно заметила Юля, – вон у Стэна об этом отдельная глава.

Сказала – и сразу тревога, которую старательно прятала, ожила. Договор был подписан и отправлен в издательство, после чего переписка замерла, зависла. Почему они молчат?

А потом ответ пришел – официальный, суховатый, хотя и пространный. Оказалось, что план выпуска литературы на третий квартал пересмотрен, поэтому «издание книг исторически-мемуарного характера, не являющихся приоритетом нашего издательства, переносится на более поздние сроки, о чем издательство поставит в известность авторов публикации».

– Чушь, – уверенно высказалась Ася. – Там что-то другое варится.

«Там» – это здесь. Одиннадцатое сентября тряхнуло не только Нью-Йорк – весь мир. Америку винили в… заговоре против самой себя, называли причиной исламского терроризма. Кто такой Станислав Важинский для России? Пленный поляк, не вернувшийся после войны в Польшу; предпочел враждебную Америку родине, недавно еще входившей в Варшавский договор. Не вернулся – выходит, чего-то боялся; значит, было чего бояться, было… О ком он писал – о таких же, как сам? О генерале, которого считал своим идеалом?..

Одна глава так и называлась: «Мой генерал».