Ночь его ждала терпеливо, как покорная наложница, спешить ей было некуда – впереди маячила целая долгая ноябрьская ночь. Яков некоторое время читал или листал газету; когда казалось, что вот-вот уснет, он торопливо гасил лампу, чтобы вытянуться уже окончательно, но не делая резких движений, которые могли бы разбудить дремлющую боль, осторожно натягивал одеяло, закрывал глаза. Свет с улицы не мешал, ему ничего не мешало, кроме боли, которая ждала момента, чтобы напомнить о себе, чтобы не забывался, не зарывался. Фонари, горевшие на других домах, и газонная подсветка – что ж, от этого даже уютней делается, вроде как ты не один, и покажется на секунду, что сестра спит у себя на кровати в соседней комнате, никуда не переселялась.

Улица засыпала, сонно помаргивая фонариками, которые позволяли видеть номера домов и не споткнуться на ступеньках. Один только дом спал, и лампочка над входной дверью не горела, зато хозяин его лежал без сна в темной спальне.

Вернулась из Флориды Юля, проведя несколько дней с родителями. По дороге из аэропорта Ян рассказал о походе с Яковом к врачу. Дядьке врач понравился: пожилой, а значит опытный. Новости обнаружились хорошие и плохие, пожилой-опытный начал с последней. Рак; однако почка ваша в порядке, Джейкоб, а полечиться надо. Хорошая же новость, оптимистично заверил доктор, это ваш возраст.

– И втюхал какую-то поговорку вроде «скрипучее дерево долго стоит». Яша так и вылупился, – продолжал Ян. – Оказалось, в его возрасте такие болячки прогрессируют медленно. После лечения видно будет.

Юля кивала, но сидела с отстраненным лицом.

– И знаешь, как Яша называет эту штуку? Председательная железа!

Впервые после самолета она засмеялась.

– Юлечка, что-то случилось?

Они поужинали, бокалы с недопитым вином стояли на столе.

– Что-то случилось, Юлечка? Ты очень громко молчишь.

Ответить было нечего, потому что ничего не случилось, если не считать разговора с матерью – скорее ее монолога. Происходило такое и раньше, но Юльке всегда удавалось отшутиться или вовремя перевести стрелку.

Не в этот раз, ибо Нина сразу бросилась в атаку. Сколько можно жить в неопределенности?.. Как, интересно, твой… ну, бойфренд – видит ваше будущее, совместным или… как сейчас? И неужели тебя устраивает такое положение вещей, на птичьих правах? А ведь тебе не пятнадцать лет! Я отказываюсь тебя понимать, я устраняюсь. Мать обреченно вздохнула, но не устранилась. …Не отдаешь себе отчет, это ненормально… Брак – самый прочный социальный институт… Антон уже взрослый, о сыне подумала бы…

Поднявшись, Юля пошла к двери. «Куда ты?» – «Подумать о сыне». Только бы не зареветь.

Отец ее догнал на углу. Говорил что-то примирительное: не обращай внимания, мама переживает, она хочет как лучше…

– Кинем якорь? – он кивнул на «Starbucks».

Папа не меняется: что бы ни говорила мать, для него бесспорно, потому что слушает не ее, а любимый голос, и так было всегда. Сейчас он сидел, посасывая воду из пластиковой бутылки – кофе себе запретил.

Юле вдруг отчаянно захотелось оказаться рядом с Яном. Улететь раньше? Родители обидятся, всего-то на три дня вырвалась. Она начала расспрашивать о Польше: как съездили, где побывали, – но слушала вяло, в ушах звучал агрессивный голос. И что можно было ответить? Я живу в полной определенности, мама. Наше будущее мы видим одинаково. Мне не пятнадцать лет, и при чем тут Антон, спрашивается?..

Несказанные слова снова и снова прокручивались в голове. У нас есть наше сегодня. Спасибо за это, ведь у тех людей в Нью-Йорке, которые шли на работу, мечтая, что скоро отпуск, этого нет и никогда – никогда, мама! – не будет сегодня, не будет ничего, кроме цветов и свечек, которые им не нужны...

– Ну-ну, ничего, – пробормотал отец и протянул салфетку, – ничего.

Гордая тем, что не заревела при матери, она не заметила, как потекли слезы, и хлюпнула носом.

– Ничего не случилось, – улыбнулась Юля. – Ничего, Журавлик.

Ничего не случилось, ибо слишком много случилось раньше. Газеты, журналы, интернет пухли от новостей. Слова «террористы», «террор» употреблялись чаще всего, наполнились незабываемым видением огня, дыма, падающих людей. С обложек и страниц газет смотрело высокомерное худое лицо под чалмой, с уверенными темными глазами и чувственным ртом, обрамленным бородой; лицо властное, невозмутимое, спокойное. Не только Америка – мир уже не будет прежним, пока где-то живет, смеется и целует кого-то своим сладострастным ртом этот человек, пока его глаза смотрят на покореженный город и смятенный мир.

И продолжалась война – война с безликим противником – вернее, противником со множеством невидимых лиц, если не считать надменного лица на обложках. Враг был невидим, ибо террористы – те же партизаны, внезапно нападающие и неуловимые. Сколько их? – Аллах сочтет. Где они? – Везде. Вчера в Нью-Йорке, завтра в Сан-Франциско, Бостоне, Чикаго – где и как угодно: стрельба с крыш, автоматные очереди в супермаркетах, взрывы в метро, мины в больницах или школах. Юлька помнила из курса истории Второй мировой, какой взрыв возмущения вызвало у Гитлера партизанское движение: русские воюют не по правилам, у партизан нет формы, знаков различия, оружие спрятано… это противоречит международному праву… Паника исходила от армии, которая, наплевав на международное право, триумфально повергла Западную Европу, заняла Белоруссию с Украиной на пути к Москве. Партизаны стали серьезной угрозой планам фюрера, поскольку воевали наперекор международному праву: неожиданно, непредсказуемо, неуловимо. Эти три «не» и были стратегией.

Тогда – партизан, теперь – террорист; меняется терминология, как меняется война, которая никогда не кончается. Сегодня история.

– Скоро его поймают, – уверенно говорила Кэрол. – Ты согласна, Джулия?

– Наверняка, – соглашалась Юля без особой уверенности. Когда-нибудь, вероятно, поймают и осудят, хотя партизан попросту вешали. Но зло многолико, нелюдь не бывает одинок, и в мире находится место гитлерам и бен ладенам.

– Я уверена: поймают, – повторила Кэрол.

Якову назначили курс облучения.

– Когда везти? – спросил Ян.

– В четверг, – Яков скривился. – Только я никуда не поеду, – торопливо добавил. – Они сказали, что я не смогу стать отцом.

– Так будешь матерью, старый идиот! – крикнул Ян. – Поедешь как миленький.

«Шоковая терапия», как обычно, подействовала. Дядька молча закурил и больше не возвращался к своему гипотетическому отцовству.

Хорош гусь, однако, думал Ян, ожидая в приемной, вот-вот шестьдесят пять стукнет. Он никогда не задумывался о дядькиной «личной жизни», как это называли; сейчас бы сказали попросту: «ходок». Ян помнил, как Яков собирался на свидания, затягивая перед зеркалом брюки, поправляя галстук. Он оборачивался к нему: «Ну как я? Ничего?» Какого ответа ждал он от мальчишки, бог весть; однако всегда спрашивал. Случалось, Ян встречал дядьку в парке или видел выходящим из кино, помнил лица – калейдоскоп лиц – его женщин: умные, легкомысленные, веселые, печальные. Были совсем молодые, были и зрелые, увядающие лица. Всех Яков называл чувихами или бабами, но со временем Ян обнаружил, что дядька предпочитает женщин – и дам. О жене его, которую никогда не видел даже на фотографиях, он спросил один раз, после «шанельного» скандала, который закатила мать. Откинувшись на спинку кресла, дядька махнул рукой: «Э-э-э… тоже дура. Как эта», – и показал на дверь. Оделся, сел в машину и не возвращался до позднего вечера. Где сейчас его жена? Где те чувихи, бабы, дамы? Кто из них узнал бы сейчас Якова в сутулом морщинистом старике с измученным серым лицом, который показался в дверях и пошатнулся, чуть не упав?..