Именно ради этого он все и делал, ради этого ощущения неописуемой эйфории, в которую его всегда погружает опасность. Сейчас это были только предвестники, далекое эхо: чем опаснее, тем будет слаще. Шон часто гадал, насколько сильной может стать эйфория; ведь должен быть пик, выше которого подняться невозможно, но в отличие от оргазма, насыщенного, но чрезвычайно краткого, Шон знал, что даже не приблизился к предельному возбуждению, вызываемому опасностью. И часто думал, как это будет. Убить человека голыми руками? Убить таким же способом женщину, но так, чтобы она под ним достигла в этот миг оргазма? Сама мысль об этом всегда вызывала у него болезненную эрекцию, но пока не представятся эти возможности, он будет наслаждаться менее напряженными моментами, такими как сейчас.

– Сигаретку? – спросил Руфус, протягивая портсигар с «гвоздиками», но Шон помотал головой. Он не хотел ничем притуплять наслаждение, ему не нужны были ни никотин, ни алкоголь, ему требовалось каждое мгновение остро чувствовать происходящее.

– Выкури половину и иди за мной, – приказал он и скользнул между деревьями.

Он пошел по тропе вдоль низкого берега ручья, потом пересек ручей в мелком месте, легко ступая по торчащим из воды камням. По противоположному берегу тянулась высокая изгородь из мелкоячеистой металлической сетки, и он присел под ней. Долго ждать не пришлось. Через несколько секунд по ту сторону изгороди появился темный, похожий на волчий, силуэт; увидев гостя, немецкая овчарка бросилась на сетку.

– Эй, Принц, – негромко сказал Шон, наклонившись вперед и не проявляя ни малейшего страха. – Эй, парень, ты ведь меня знаешь.

Собака сразу его узнала. Она только раз тявкнула – слишком коротко, чтобы в доме насторожились, а Шон осторожно просунул пальцы сквозь ограду, продолжая мягко успокаивать пса. Собака понюхала его руки и дружески завиляла длинным хвостом. Шон умел обращаться не только с людьми – со всеми живыми существами. Собака лизнула его пальцы.

Шон негромко свистнул, и по берегу к нему поднялся Руфус. Овчарка сразу напряглась, шерсть у нее на спине встала дыбом. Она угрожающе зарычала, и Шон прошептал:

– Не глупи, Принц. Руфус друг.

Шону потребовалось пять минут, чтобы познакомить их, но наконец по требованию Шона Руфус опасливо просунул пальцы сквозь сетку, и собака обнюхала их и замахала хвостом.

– Я иду первым, – сказал Шон и забрался на изгородь. По ее верху проходили три ряда колючей проволоки, но Шон перемахнул через верх ногами вперед и, изогнув спину, как гимнаст, легко приземлился. Собака поднялась на задние лапы и поставила передние ему на грудь. Шон гладил ее по голове, одновременно удерживая, пока через проволоку, еще проворнее, ловко перебирался и Руфус.

– Пошли, – прошептал Шон, и они направились к дому, а сторожевой пес шел за ними. Шли пригибаясь, перебегали в цветущих кустах из тени в тень, пока не прижались к стене, поросшей плющом.

Дом представлял собой двухэтажный особняк, почти такой же внушительный, как Вельтевреден. Он принадлежал другой влиятельной семье из Кейпа, близким друзьям семейства Кортни. Марк Вестон, одноклассник Шасы, потом вместе с ним учился и в университете. Его жена Марджори была ровесницей Тары Кортни. У них было две дочери-подростка; старшую Шон в прошлом году лишил девственности и бросил, ни разу даже не позвонив.

У семнадцатилетней девочки случился нервный срыв, она отказывалась есть, угрожала самоубийством и бесконечно плакала, пока ее не забрали из школы. Марджори Вестон послала за Шоном, собираясь увещевать его и убедить продолжить знакомство с дочерью. Встречу она устроила без ведома девочки и во время одной из регулярных поездок мужа в Йоханнесбург.

Она отвела Шона на второй этаж, в свою комнату для вышивания, и заперла дверь. Был ранний вечер четверга: слуги выходные, младшая дочь в школе, а старшая, Вероника, тосковала в своей комнате наверху.

Марджори похлопала по дивану.

– Шон, садись.

Она решила говорить дружески. И только когда он сел рядом, поняла, как замечательно он выглядит и какие совсем не дружеские чувства вызывает. Даже лучше отца, а Марджори всегда сильно влекло к Шасе Кортни.

Она обнаружила, что, говоря с Шоном, начинает слегка задыхаться, но только положив руку на его обнаженное предплечье и чувствуя упругую мышцу под гладкой кожей, она поняла, что происходит.

Шон обладал безошибочным и надежным чутьем развратника; возможно, он унаследовал его от отца. Он совсем не думал о матери Вероники в этом смысле. Боже! Да она ему в матери годилась. Однако после Клер Ист у него обнаружился вкус к женщинам старше его, а Марджори Вестон была стройна и спортивна, много плавала, играла в теннис и старательно загорала, чтобы скрыть мелкие морщинки в углах рта и первые складки на горле. Вероника была неинтересна и только хныкала, зато ее мать оказалась уверенной в себе, зрелой, но с теми же голубыми глазами, которые сначала и привлекли Шона в дочери, и с еще более тщательно ухоженной густой гривой рыжевато-каштановых волос.

Когда Шон заметил ее возбуждение, прилив крови к щекам под загаром, неровное дыхание, вздымавшее грудь под кофточкой, легкое изменение запаха тела, на которое обычный мужчина не обратил бы внимания, но которое для Шона было все равно что приглашение на карточке с гербом, он обнаружил, что его собственное сексуальное возбуждение обострено двусмысленностью ситуации.

«Дублет, – подумал он. – Мать и дочь. Это что-то!»

Ему не нужно было планировать, его вел безошибочный инстинкт.

– Вы гораздо привлекательней дочерей. Я порвал с Ронни только потому, что не мог быть рядом с вами и не сделать этого…

И он наклонился к ней и поцеловал в губы.

Марджори полагала, что полностью контролирует ситуацию, пока не попробовала вкус его губ. Больше они не разговаривали. Шон склонился перед ней, обеими руками разводя ей бедра, а она лежала на диване с юбкой, задранной до талии. Потом прерывисто выдохнула:

– О Боже, невероятно. Должно быть, я сошла с ума.

Сейчас она в атласном