Когда мальчик полз там, по снежному гребню, этот немец, вполне возможно, сначала следил в свой бинокль, шевелится или не шевелится, а потом отдал приказ: открыть огонь. Мальчик – неизвестно, жив или умер. А этот немец сидит живой… И как остался жив, непонятно. Тем более докладывали, что стрелял до последнего. Парабеллум из рук выбили.

Он снова посмотрел на немца и вдруг подумал: «А может, сидит сейчас и радуется, что жив, в плену и все позади. У них, в котле, все равно теперь перспектива одна: если не плен – смерть…»

Но лицо немца – худое, сильное, замкнутое, спокойно-ненавидящее – ничем не подтверждало этой мысли. Нет, не рад, что в плену. Чувствуется, когда бывают рады, а у этого не чувствуется. Они еще сила, такие, как этот, с ними еще нахлебаешься горя…

Интересно все же, пойдут они в контратаку или примирятся? Навряд ли примирятся. Высотка ключевая. Недаром у них тут наблюдательный пункт был.

И, обеспокоенный этой, снова, упрямо, из-под всех других выплывшей мыслью, услышал слабый писк телефона и радостно кинулся к трубке, больно ударившись о стол раненой рукой.

– Двадцать первый, где находитесь? – послышался голос Туманяна.

Синцов доложил, что находится на высотке и что, по сведениям пленных и собственным выводам, здесь ранее находился наблюдательный пункт командира немецкой дивизии.

– Как противник? Не контратакует?

– Пока нет.

– Уточните координаты для заградительного огня.

Синцов уже сам держал это в уме – подготовить заградительный огонь артиллерии перед высоткой на случай, если немцы пойдут в контратаку. Но хотя наизусть помнил координаты, прежде чем сказать, еще раз, для очистки совести, взглянул на карту.

– Будет сделано, – обещал Туманян. – Чугунова снял с позиций, уже идет к вам. Ильин ждет смены. Сдаст участок и приведет остальных. Будешь весь там, где сидишь. Понял меня?

– Понял, – весело сказал Синцов, радуясь, что прежний участок уже принимают соседи и скоро весь его батальон будет здесь в кулаке.

– Где ваши минометчики? Ильин потерял их…

– А я им приказал, как дам ракету, что ваял высотку, сразу идти ко мне. Наверно, в пути.

– Тогда понятно, – сказал Туманян. – И роту автоматчиков к вам направляю.

Он говорил открытым текстом: хотел подбодрить и, видимо, не считался с возможностью, что немцы в сложившейся обстановке могут подслушать.

Только покончив с главным, что беспокоило и его и Синцова, спросил о потерях. Синцов доложил.

– А какие потери понес немец?

– Во много раз большие. Еще не все подсчитали.

И это были уже не слова, как часто бывало раньше, это было действительно так.

– Командира батальона в плен захватили. – Синцов искоса взглянул на продолжавшего неподвижно сидеть немца.

– Пришлите ко мне.

– Боюсь, не доведут.

– Пришлите с офицером.

– Пока не с кем, все на счету. Богословский ранен. Рыбочкина назначил на роту. Прошу утвердить.

– Утверждаю. Богословского вывезли?

– Пока у меня.

– Тяжелый?

– Да, – Синцов поглядел на Богословского.

– Как у вас там, просторно? Разместите все, что подойдет?

– Вполне.

– Приготовьте мне землянку, попозже сам приду. Левашов пошел к вам с Чугуновым. Ждите!

– Слушаюсь.

– До утра доживем – к ордену представлю, – сказал Туманян. – А пока спасибо!

«Доживем или не доживем, а живыми обратно не уйдем», – подумал Синцов, но вслух не сказал. Лучше сделать молча, чем, сказав, не сделать.

– Ну что там? – спросил Богословский. – Про меня спрашивал?

– Передал тебе благодарность за взятие высотки, – сказал Синцов; услышанное от командира полка «спасибо» было поровну или не поровну, а одно на всех.

В землянку вошел уполномоченный.

– Завалишин прислал. – Он растер рукавицей лицо с заиндевевшими бровями. – Что от меня требуется?

– Связь установили, – сказал Синцов. – С Туманяном говорил, весь батальон сюда идет. А требуется от тебя – погреться. Посиди у телефона, а я пойду.

– Там все в порядке, – сказал уполномоченный, – а греться мне некогда. Одного раненого не нашли – Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у самой высотки… Не убитый, я уже за спиной слышал, как от раны в крик закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука ласковая, я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к людям без внимания. Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню.

– Ладно, иди, – сказал Синцов, – только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.

Уполномоченный кивнул и вышел.

– Да, если не подберут, замерзнуть недолго, – сказал Богословский, наверно подумав о себе.

Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре.

– Возьмите, товарищ старший лейтенант. – Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. – Его, – кивнул он на немца. – Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал – бой у их сильный, будь здоров!

Синцов усмехнулся.

– Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут.

– Ох, замечательно тут у вас, тепло! – притопнул по полу валенками Рыбочкин.

И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки.

– Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. – Он кивнул на немца и вышел из землянки.

Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось – забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал – как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.

Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись.

Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял: