Морис без всяких комментариев взирал на наполеоновскую Францию, ведущую вечную войну: музеи, дворцы, парки и проспекты, которые желал показать ему отец. Наведались они и в лежащий в руинах замок, где бабушка жила все последние годы, заботясь о двух оставшихся старыми девами дочерях, которым время и одиночество нанесло даже больший ущерб, чем их матери. Мать была гордой старухой, одетой по моде Людовика XVI и упорствующей в презрении к происходящим в мире изменениям. Она прочно укоренилась в той эпохе, что предшествовала французской революции, и стерла из своей памяти большой террор, гильотину, изгнание в Италию и возвращение на изменившуюся до неузнаваемости родину. Увидев Тулуза Вальморена — сына, отсутствовавшего уже более тридцати лет, она протянула ему для поцелуя свою костлявую руку со старомодными кольцами на каждом пальце и тут же отдала дочерям распоряжение принести шоколаду. Вальморен представил ей сына и попытался вкратце изложить свою историю — с тех пор, как он, двадцатилетний, взошел на борт корабля, направлявшегося на Антильские острова, и до настоящего момента. Она слушала его молча, без комментариев, а между тем сестры подносили дымящиеся чашечки и тарелочки с черствыми пирогами, бросая на Вальморена осторожные взгляды. Они вспоминали легкомысленного юношу, который, простившись с ними рассеянным поцелуем, отправился со своим валетом и несколькими сундуками провести пару-другую недель с отцом в Сан-Доминго и больше не вернулся. Они не узнавали этого брата — с редкими волосами, вторым подбородком и большим животом, говорившего с каким-то странным акцентом. Что-то о восстании рабов в колонии они знали, и то там, то здесь им случалось слышать разрозненные фразы о тех жестокостях, что совершались на этом упадническом острове, но они никогда не связывали эти ужасы с членом своей собственной семьи. И никогда в жизни они не проявляли ни малейшего любопытства относительно того, откуда поступают к ним те средства, на которые они живут. Окрашенный кровью сахар, мятежные рабы, горящие плантации, бегство и эмиграция, а также все остальное, о чем говорил брат, оказывалось для них таким же непостижимым, как разговор по-китайски.

Мать, напротив, очень хорошо знала, о чем ведет речь Вальморен, но ее в этом мире уже ничто особенно не интересовало: ее сердце высохло и не принимало ни чувств, ни новостей. Она выслушала его с безразличным молчанием, и единственный вопрос, который задала ему под конец, имел отношение к деньгам: может ли она рассчитывать на увеличение денежного содержания, потому что той суммы, что он так регулярно им присылает, им едва хватает. При этом совершенно необходимо отремонтировать этот поблекший от прошедших лет и многих пороков дом, сказала она; не может же она умереть, оставив дочерей в таком несчастье. Вальморен и Морис провели в этих мрачных стенах два дня, которые показались им такими же долгими, как две недели. «Мы больше не увидимся. Так будет лучше» — такими были последние слова старой дамы, когда она прощалась с сыном и внуком.

Морис послушно сопровождал отца повсюду, кроме роскошного борделя, в котором Вальморен решил угостить сына самыми дорогими из профессиональных жриц любви Парижа.

— В чем дело, сынок? Ведь это совершенно нормально и естественно. Нужно излить телесные соки и очистить мозг — так ты сможешь сосредоточиться на других делах.

— Мне не трудно сосредоточиться, месье.

— Я же говорил тебе, чтобы ты звал меня папа, Морис. Полагаю, что в поездках с твоим дядюшкой Санчо… Ну, у тебя, верно, не было недостатка в возможностях…

— Это мое личное дело, — прервал его Морис.

— Надеюсь, что американский колледж не превратил тебя ни в монаха, ни в девушку, — отозвался отец шутливым тоном, который прозвучал как брюзжание.

Молодой человек не стал вдаваться в объяснения. Благодаря своему дяде девственником он не был: во время прошлогодних каникул Санчо добился-таки его инициации посредством довольно хитроумного средства, продиктованного необходимостью. Он подозревал, что племянник страдает от желаний и фантазий, свойственных его возрасту, но, будучи романтиком, питает отвращение к любви, сведенной к коммерческой сделке. И, как заботливый дядя, он решил, что должен во что бы то ни стало помочь мальчику. Они жили тогда в процветающем городе-порте Саванна, в Джорджии. И дядя, и племянник давно хотели побывать здесь: Санчо — из-за тех бесчисленных развлечений, который мог предложить город, а Морис — потому что профессор Харрисон Кобб упоминал это место как пример продажной морали.

Джорджия, основанная в 1733 году, была тринадцатой и последней британской колонией в Северной Америке, а Саванна была ее первым городом. Только что прибывшие колонисты поддерживали дружественные отношения с индейскими племенами, избежав таким образом насилия, которое терзало другие колонии. С момента основания колонии в Джорджии действовал запрет не только на рабство, но и на алкоголь и адвокатов, но вскоре все осознали, что климат и сама почва просто идеально подходит для выращивания риса и хлопка, и рабство было узаконено. После получения независимости Джорджия стала одним из штатов, а Саванна расцвела как порт, через который ввозились африканцы — рабочая сила для плантаций региона. «Это со всей убедительностью доказывает, Морис, что достоинство очень быстро уступает алчности. Если речь идет об обогащении, большинство людей готовы заложить душу: ты и представить себе не можешь, как живут плантаторы Джорджии, наживаясь на рабском труде», — разглагольствовал Харрисон Кобб. Юноше не нужно было это себе представлять, он знал это по себе — и по опыту Сан-Доминго и Нового Орлеана, но он принял предложение дяди Санчо провести каникулы в Саванне, чтобы не разочаровывать учителя. «Недостаточно любви к справедливости, чтобы искоренить рабство, Морис, нужно знать реальную жизнь и очень хорошо изучить законы и все шестеренки и приводные ремни политики», — утверждал Кобб, который готовил юношу к тому, чтобы он преуспел там, где сам профессор потерпел поражение. Этот человек знал свои собственные пределы: у него не было ни нужного темперамента, ни здоровья, чтобы вести бои в конгрессе, о чем он мечтал в юности. Но он был хорошим учителем: умел распознать в своем ученике талант и сформировать его характер.

Пока Санчо Гарсиа дель Солар от души наслаждался изысканностью и гостеприимством Саванны, Морис страдал от чувства вины за то, что отлично проводит время. Что скажет он своему учителю, когда вернется в колледж? Что он жил в очаровательном отеле, где его обслуживала целая армия старательных слуг, и ему не хватало дня, чтобы развлекаться как последнему оболтусу?

Они провели в Саванне всего день, а Санчо уже завел дружбу с одной шотландкой — вдовой, жившей всего в двух кварталах от отеля. Дама взялась показать им город с его дворцами, монументами, церквами и парками — все то, что было так заботливо восстановлено после опустошительного пожара. Как и было обещано, симпатичную вдову сопровождала дочь, грациозная Жизель, и все четверо отправились на прогулку, завязав таким образом дружбу, столь необходимую и для дяди, и для племянника. Вместе они проводили долгие часы.

Пока мать и Санчо вели бесконечные карточные партии и время от времени исчезали из отеля без всяких объяснений, Жизель взяла на себя труд показать Морису окрестности. Они вдвоем совершали прогулки верхом по местам, недоступным бдительному оку шотландской вдовы, что несказанно удивляло Мориса, который никогда не видел, чтобы девушка пользовалась такой свободой. Несколько раз Жизель приводила его на пустынный пляж, где они вместе съедали легкий полдник, запивая его бутылкой вина. Она говорила мало, а то, что произносила, оказывалось столь категорической банальностью, что Морис не чувствовал себя стесненным и из него пышным потоком лились слова, которые обычно застревали где-то в груди. Наконец-то у него была собеседница, которая не зевала, когда он развивал свои философские темы, а слушала его с нескрываемым восхищением. Иногда, словно ненароком, его касались женские пальчики, и расстояние от этих касаний до самых смелых ласк оказалось равным трем солнечным закатам. Эти любовные игры на свежем воздухе, притом что участников действа нещадно кусали насекомые, они путались в одежде и дрожали от страха, что их кто-нибудь застанет, возносили Мориса на вершины блаженства, а ее, скорее, низводили в долину скуки.