По счастью, ее легко было успокоить, легко рассмешить, она все забывала мгновенно. В этом смысле мне самому приходилось даже хуже, чем ей.

У Линды терпения оказалось больше, и через пять минут полностью одетая Ванья, восседая у матери на руках, улыбалась мне улыбкой, полной предвкушения. В лифте она стала тыкать в кнопки, Линда показала на правильную и направила ее руку. Кнопка загорелась, лифт полетел вниз. Пока Линда пошла с ней в велосипедный чулан забрать коляску, я вышел на улицу и закурил. Дул сильный ветер, небо было серым и тяжелым. Температура — ноль или минус один.

Мы прошли по Рейерингсгатан, свернули в Кунгстрэдгорден, миновали Национальный музей и пошли налево к Шеппсхольмену вдоль набережной, где пришвартованы парусные корабли. Пара из них, начала прошлого века, еще продолжала совершать рейсы между островами. Тут же располагалась небольшая верфь для деревянных судов, по крайней мере, я так подумал при виде киля и шпангоутов, разложенных, точно скелет, в деревянном здании складского вида. То один, то другой бородатый мужик выглядывал в окно посмотреть на нас, когда мы проходили мимо, но больше никого вокруг не было. На взгорке виднелся Музей современного искусства, где Ванья в пересчете на дни провела непропорционально большую часть своей короткой жизни: просто вход там бесплатный, ресторан хороший и чадолюбивый, для детей есть игровые, а посмотреть что-нибудь из искусства всегда полезно.

Вода в гавани была черного цвета. Небо обложено сплошными низкими облаками. Из-за тонкого слоя снега на земле все вокруг казалось еще обнаженнее и жестче, вероятно потому, что снег стер из природы последние остатки цвета. Все музейные здания на острове когда-то были военными объектами, это по-прежнему чувствовалось, все как на подбор приземистые и замкнутые, — они выстроились вдоль небольших неезженых дорог или застыли в конце открытых прямоугольных площадок, очевидно бывших плацев.

— Хорошо вчера было, — сказала Линда и обняла меня.

— Да, — кивнул я, — было хорошо. Но ты правда хочешь еще одного ребенка сразу?

— Да, хочу. Но шанс невелик.

— Я уверен, что ты беременна, — ответил я.

— Так же точно, как ты был уверен, что Ванья будет мальчиком?

— Ха-ха!

— Ты так радуешься, — сказала Линда. — А вдруг это правда? Вдруг у нас будет еще ребенок?!

— Будет, — сказал я. — А что ты на это скажешь, Ванья? Ты хочешь сестренку или братика?

Она подняла лицо и посмотрела на нас. Потом повернула голову и подняла руку в сторону трех чаек, они качались на волнах, плотно прижав крылья к телу.

— Тям! — сказала она.

— Да, — кивнул я, — вон там. Три чайки!

Один ребенок — такой вариант я вообще не рассматривал, два тоже мало, они слишком зациклены друг на друге, спаяны, но три, думал я, это идеал. Тогда у детей численное превосходство над родителями, есть много разных вариаций союзов и они банда. Идею скрупулезно планировать подходящий момент с точки зрения нашего удобства и идеальной разницы в возрасте между ними я презрительно отвергал, мы тут все же не бизнес-план составляем. Я хотел положиться на волю случая, позволить ему произойти — и иметь дело уже с его последствиями. Разве не это и есть жизнь? Когда я гулял с Ваньей по улицам, кормил ее, мыл-переодевал, а по сердцу молотком било страстное желание жить по-другому, то я имел дело с результатами собственного выбора и с обязанностью сжиться с ними. Не было никакого другого выхода, кроме старого испытанного: потерпеть. Что при этом я омрачал жизнь окружающих, было лишь очередным последствием, и его тоже следовало перетерпеть. Если у нас родится еще ребенок, что неизбежно произойдет рано или поздно, даже пусть Линда сейчас не беременна, — а потом, столь же неизбежно, еще один, — станет ли это большим, чем чувство долга и желание, чем-то своевольным и самодовлеющим? А если нет, то что мне тогда делать?

Быть там, делать что должно. Только за это мог я держаться, это была единственная зацепка и единственная точка устойчивости в моей жизни, но выбитая в камне.

Не так ли?

Несколько недель назад мне позвонил Йеппе: он в Стокгольме, не выпить ли нам пива? Я высоко ценил Йеппе, но разговоры с ним, как и со многими другими, давались мне с трудом, однако, когда я с предельно допустимой скоростью загрузил в себя некоторое количество пива, дело пошло легче, и я рассказал ему, как выглядит теперь моя жизнь. Он посмотрел на меня и сказал в свойственной ему манере непререкаемого авторитета: «Карл Уве, но ты ведь должен писать!»

И если совсем по-честному, если приставить мне нож к горлу, то да, на первом месте для меня было писательство.

Но почему?

Дети суть жизнь, кто повернется спиной к жизни?

А писать — что это, как не смерть? Буквы — не та ли это нога, которой ты уже стоишь в могиле?

Из-за мыса на краю острова показался юргорденский паром.

На той стороне раскинулся Грёна-Люнд, огромный парк аттракционов, сейчас бездвижных, безлюдных, частично затянутых брезентом. Метрах в двухстах сбоку от него виднелся музей корабля «Васа».

— Давай сядем на паром? — предложила Линда. — И пообедаем в «Бло Портен»?

— Мы же только что позавтракали, — сказал я.

— Хорошо, тогда просто кофе попьем.

— Давай. У тебя наличные есть?

Она кивнула, и мы встали у причала. Не прошло и нескольких секунд, как Ванья стала возмущаться. Линда нашла в сумке банан и протянула ей. Тут же сменив гнев на милость, Ванья откинулась на спинку коляски и теперь рассматривала море, попутно запихивая в рот небольшие куски банана. Мне вспомнилось, как я первый раз был здесь с ней один, мы тогда пришли как раз сюда, ей была неделя от роду. Я практически бегом обежал холм, толкая перед собой коляску, так меня подстегивал страх, что она перестанет дышать или проснется и завопит. Дома ситуация была под контролем: кормление, сон, переодевание, состроенные в слегка сонную, но спокойно-радостную систему. А вне дома мы с ней лишались опоры. Впервые мы вынесли Ванью из дома на третий день ее жизни, нам надо было на патронажный прием, и мы несли ее, как будто перемещали с места на место бомбу. Первым испытанием стало надеть на нее столько одежды — на улице было минус пятнадцать. Вторым оказалось детское кресло-люлька: как его ставят и крепят в такси? А третье — все эти оценивающие взгляды в приемной у врача. Но все прошло хорошо, мы справились, хоть и ценой изрядной суеты и нервотрепки, а они сполна окупились за те несколько минут, что она лежала на пеленальном столике и мирно и неспешно дрыгала ногами, пока ее осматривали. Бодрая, здоровая, неотразимо довольная, она вдруг улыбнулась наклонившейся над ней медсестре. Она улыбается, сказала сестра. Это не колики в животе. Дети редко начинают улыбаться так рано! Мы расцвели от комплимента, он хорошо говорил о нас как о родителях, и только спустя несколько месяцев до меня дошло: наверняка всем родителям повторяют эту фразу, что дети редко начинают улыбаться так рано, как их ребенок, потому что хотят добиться именно такого эффекта. А все равно, это воспоминание — низкое, застенчивое январское солнце освещает лежащую на пеленальном столике нашу дочь, к которой мы еще нисколько не успели привыкнуть, за окном искрится морозный снег, лицо Линды полностью расслабленно и открыто — одно из тех редкостных, что напрочь лишены амбивалентности. Эйфория продолжалась, пока мы не вышли из кабинета обратно в приемную, собираясь уходить, и Ванья начала орать как резаная. Что делать? Взять ее на руки? Да, конечно. Надо ли Линде дать ей грудь? А как это сделать? Ванья одета как капуста, на ней сто одежек. И теперь снова ее раздевать? Когда она разрывается от крика? Так делают? А если она не успокоится и тогда?