Лицо ее обрамляли длинные волосы. Глаза за стеклами миниатюрных очков были как-то по-собачьи печальны. Выпив, а иногда и на трезвую голову, она громогласно выражала свое восхищение Линдой и утверждала, что они с ней сиамские близнецы. Линда всякий раз не знала, как реагировать.

Я погладил Линду по спине. Стол, рядом с которым мы стояли, был заставлен пирожными разных видов и размеров. Темно-коричневые шоколадные, светло-желтые ванильные, зеленоватые марципаны, белые и розовые меренги. В каждое был воткнут маленький вымпел с названием.

— Ты что будешь? — спросил я.

— Не знаю. Может, салат с курицей? А ты?

— Рубленый бифштекс из баранины. Хотя бы понятно, что это будет. Хочешь, закажу тебе, а ты иди садись?

Она ушла, я заказал, заплатил, налил воду в два стакана, отрезал два куска от хлеба, выложенного на край огромного десертного стола, взял приборы, салфетки, два порционных куска масла, сложил все на поднос и встал рядом с кассой в ожидании, когда принесут нашу еду из кухни, ближнюю часть которой мне было видно в распашные двери. В так называемом атриуме между зеленых растений стояли пустые стулья, изящно-красивые на фоне серого пола и серого неба. У меня сосет под ложечкой от сочетания именно этих цветов — серого и зеленого. И никто из художников не пользовался им так виртуозно, как Брак. Я помню, я видел в Барселоне, когда был там с Тоньей, копии его картин, какие-то лодки на берегу под величественным небом, их почти шокирующую красоту. Они стоили сколько-то тысяч крон, мне показалось, дорого. Когда я понял, что сглупил, было уже поздно; следующий день, наш последний в городе, был субботой, и я тщетно топтался под дверью галереи и дергал ручку. Серое и зеленое.

Но и серое, и желтое, как в ошеломительных лимонах на подносе Дэвида Хокни. Отодрать цвет от темы было важнейшим проектом модернизма. До него картины Брака и Хокни были немыслимы. Вопрос, стоило ли оно того, если вспомнить целиком все, что он привнес в искусство.

Кафе, где я стоял, принадлежало музею «Лильевальх», собственно, его задняя стена замыкала собой атриум, а колоннада с лестницей была его частью. Последней выставкой, которую я там видел, была экспозиция Энди Уорхола, значимость которого я никак, с какой стороны ни посмотри, не мог разглядеть. Что превращало меня в ретрограда и реакционера, коим мне никак не хотелось быть, тем более в этом упорствовать. Но что поделаешь?

Прошлое лишь одно из многих возможных будущих, как любил говорить Туре Эрик. Отворачиваться и сторониться надо не прошедшего, но его застылой части. Это же касается и настоящего. Если подвижность, которую взращивает искусство, застывает в неподвижности, то вот от нее надо отворачиваться и сторониться. Не из-за ее модерности, на одной волне с нашим временем, но потому что она бездвижна, мертва.

— Бифштекс из баранины и салат с курицей?

Я обернулся. Прыщавый парень в поварском колпаке и переднике стоял за прилавком, держа по тарелке в каждой руке, и озирался по сторонам.

— Мои, — сказал я.

Поставил тарелки на поднос и понес через весь зал к нашему столу, где сидела Линда с Ваньей на коленях.

— Проснулась? — спросил я, подойдя.

Линда кивнула.

— Давай я ее возьму, а ты поешь, — сказал я.

— Спасибо, — сказала Линда.

Мной двигал не альтруизм, а чувство самосохранения. У Линды часто падал сахар, и чем дольше это тянулось, тем более раздражительной она становилась. Прожив с ней почти три года, я научился распознавать предвестники этого задолго до самой Линды по мелким деталям: резкое движение, черный сполох во взгляде, суховатость ответов. Тут надо было просто поставить перед ней еду, и все проходило. Пока я не приехал в Швецию, я вообще не слыхал о таком феномене, не знал, что сахар может падать, и растерялся, наблюдая первый раз, как Линда сердито разговаривает с официантом, — чего это она? И почему в ответ на мой вопрос она лишь коротко кивнула и отвернулась? Гейр считал, что это явление, распространенное и подробно описанное, связано с тем, что все шведы ходили в детский сад, а там они целый день жуют так называемые «перекусы». В моем понимании, у взрослого человека портится настроение, если дела пошли наперекосяк, или кто-то обидел, сделал резкое неприятное замечание, короче, по более-менее объективной причине, и что только маленькие дети становятся несносными от голода. В общем, мне предстояло еще многое узнать о чувствительности человеческой психики. Или речь о чисто шведской психике? Женской психике? Психике образованного среднего класса?

С Ваньей на руках я пошел за детским стулом, они стояли у входа. Пришел обратно с ребенком на одной руке и стулом в другой, снял с Ваньи шапку, комбинезон и сапоги и посадил ее в стул. Волосы у нее свалялись, лицо было заспанное, но взгляд давал надежду на спокойные полчаса.

Я отрезал несколько кусочков бифштекса и положил на столик перед ней. Она попробовала смахнуть их одним движением, но бортик пластмассового столика помешал. И прежде чем она успела выкинуть куски один за одним, я вернул их себе на тарелку. Нагнулся и стал шарить в колясочной сумке в поисках чего-нибудь, чтобы занять Ванью минут на пять. Жестяная коробка для завтрака, например? Печенье из нее я переложил на край стола, поставил коробку перед ней, достал ключи и бросил их в коробку.

Они гремят, их можно вытаскивать и кидать внутрь, как раз то, что Ванья хотела. Довольный собой, я принялся за еду.

Вокруг нас гудели голоса, звякали приборы, там и сям раздавался приглушенный смех. За короткое время после нашего прихода кафе заполнилось почти полностью. На Юргордене по выходным яблоку негде упасть, так продолжается уже сто с лишним лет. Здесь не только прекрасные парки, местами переходящие в настоящий лес, но и множество замечательных музеев. Тильская галерея, где имеется посмертная маска Ницше и картины Мунка, Стриндберга, Хилла; Вальдемарсудде, дом артистического принца Евгения; Музей северных стран, Биологический музей и Скансен; само собой, здесь и зоопарк северных животных, и фантастическое собрание построек всех периодов шведской истории, свезенных сюда в конце девятнадцатого и начале двадцатого века, когда причудливо смешивались буржуазность, национал-романтизм, фанатичная озабоченность здоровым образом жизни и одержимость декадансом. До наших дней из этого коктейля дожил только ЗОЖ, от всего остального, особенно национал-романтизма, открестились полностью, место идеала взамен человека уникального занял человек посредственный, культурная самобытность сменилась мультикультурализмом, так что все здешние музеи по сути стали музеями музеев. Особенно это касается, конечно, Биологического музея, который так и стоит в изначальном виде с момента своего создания в начале прошлого века и предлагает ту же самую экспозицию: чучела животных в якобы природных условиях, на фоне задников, выписанных Бруно Лильефорсом, великим мастером изображать зверей и птиц. В то время еще оставались значительные территории, где человек не успел нарушить природное устройство жизни, так что в его воссоздании не было иного смысла, кроме как научить, дать знания; и как раз этот аспект нашей цивилизации — то, как она требует все перевести на человеческий язык, не в силу необходимости, но потому, что сильно, нестерпимо хочется, притом что эта жажда познания, вроде бы призванная расширять границы мира, на самом деле ужимает его, даже физически, и вот теперь все, что тогда лишь начиналось и потому бросалось в глаза, сегодня доведено до логического конца, — заставлял меня чуть не плакать каждый раз, когда я оказывался в музее. То обстоятельство, что человеческий поток растекался вдоль каналов и по дорожкам, полянам и лесистым взгоркам в принципе точно так же, как и в конце девятнадцатого века, лишь усиливало ощущение: мы такие же, как они, только еще безнадежнее.