— Нормально. А твои?

— Вроде тоже.

— Это хорошо. Слушай, мы заходим в кафе. Можно я перезвоню тебе попозже? Ближе к вечеру? Или что-то срочное?

— Нет, ничего. Тогда перезвони.

— Пока.

— Пока.

Я спрятал телефон назад в карман.

— Это был Ингве, — сказал я.

— У него все в порядке? — спросила Линда.

Я пожал плечами:

— Не знаю. Но я перезвоню ему попозже.

Через две недели после своего сорокалетия Ингве оставил Кари Анну и переехал в отдельный дом. Все случилось стремительно. Меня он посвятил в свой план только во время последнего приезда в Стокгольм. Откровенничать на такие темы он обыкновения не имел и ничего не рассказывал, если только я не задавал вопроса в лоб. А это не всегда удобно. К тому же и без его признаний мне было понятно, что он недоволен тем, как устроилась его жизнь. Так что, когда он рассказал мне об их разрыве, я за него порадовался. Хотя не мог избавиться от мыслей о нашем отце, он ушел от мамы за несколько недель до своего сорокалетия. Совпадение возраста, в данном случае с погрешностью меньше месяца, не связано ни с семейной традицией, ни с генетикой, зато кризис среднего возраста отнюдь не выдумка, и он уже начал брать в оборот сорокалетних в моем ближнем кругу, причем немилосердно. Некоторые тихо двигаются рассудком от тоски. По чему? По более наполненной жизни. В районе сорока жизнь, которой человек живет здесь и сейчас, всегда одномоментная, впервые становится всей жизнью, и эта тождественность отменяет все мечты, опрокидывает все представления о том, что где-то его все еще ждет подлинная жизнь, для которой человек пришел в мир, в которой он совершит свои великие деяния. В сорок до человека доходит, что вся жизнь — здесь, будничная и мелкотравчатая, полностью сложившаяся и всегда будет такой, если ничего не сделать. Не сделать последней ставки.

Ингве пошел на это потому, что хотел жить лучше. А папа — потому что хотел жить радикально иначе. Поэтому за Ингве я не опасался, я вообще никогда за него не боялся, он справится.

Ванья заснула. Линда опустила ей спинку коляски. Посмотрела на перечень блюд дня на доске, выставленной перед «Бло Портен».

— Слушай, я есть хочу, — сказала она. — А ты?

— Можем пообедать, у них хорошие котлеты из баранины, — ответил я.

Заведение это само по себе приятное: садик, множество растений, журчит фонтан. В летние полгода посетители сидят здесь, а в зимние — в продолговатом помещении со стеклянными стенами, выходящими в упомянутый садик. Единственный минус — публика, в основном представленная культурно озабоченными дамами пятидесяти-шестидесяти лет.

Я придержал дверь для Линды, она вкатила коляску в помещение, потом взялся за штангу между колесами, поднял коляску и спустил ее на три ступеньки. Зал был полон лишь наполовину. Мы выбрали столик подальше от всех, на случай, если Ванья проснется, и пошли заказать еду. За столиком у окна сидела Кора. Она встала, увидев нас, и стояла улыбаясь.

— Привет! — сказала она. — Рада видеть!

Она поцеловала сначала Линду, потом меня.

— Ну? — спросила она. — Как дела?

— Все хорошо, — ответила Линда. — А у тебя?

— Отлично! Мы тут с мамой, как видите.

Я кивнул маме, с которой однажды познакомился в гостях у Коры. Она кивнула в ответ.

— Вы вдвоем гуляете? — спросила Кора.

— Нет, Ванья спит вон там, — ответила Линда.

— Присядете к нам?

— Э-э, — протянула Линда. — Разве что на полминутки.

— Тогда я потом сама к вам подойду посмотреть на вашу девочку. Можно? — спросила Кора.

— Разумеется, — сказала Линда и пошла к прилавку; мы встали в конец очереди.

Кора была первой подругой Линды, с которой она меня познакомила. Она обожала Норвегию и все норвежское, прожила там несколько лет и, напившись, иногда переходила на норвежский. Она единственная из всех встреченных мною шведов понимала, сколь велики различия между нашими странами, и поняла это единственно возможным способом — ощутив телесно, как в Норвегии люди постоянно сталкиваются на улице, в магазинах и общественном транспорте. Как люди в Норвегии постоянно вступают в беседы с окружающими, в магазинах, очередях и такси. У нее глаза вылезли из орбит, когда она почитала норвежские газеты и увидела, как у нас происходят дебаты. «Они ругаются! — сообщала она с восторгом. — Прут вперед! Ничего не боятся! Не только говорят все, что вздумается, такие вещи, которые ни один швед не скажет публично, так еще ругаются и огрызаются по ходу спора! Как подумаешь про них, и дышится легче!» Благодаря такой ее позиции с Корой общаться было легче, чем с другими друзьями Линды, мастерами хорошо натренированной и отточенной приветливости, уже не говоря о людях в коворкинге, к которым я попал благодаря Коре. Эти были милы и дружелюбны, много раз приглашали меня на ланч, я столько же раз отказывался, но дважды принял приглашение. В первый раз застольная дискуссия вертелась вокруг предстоявшего вторжения в Ирак и более привычного застарелого палестино-израильского конфликта. Ну как дискуссия — скорее светский треп, как о еде или погоде. На следующий день я встретил Кору, и она сказала, что ее подруга в таком бешенстве, что отказалась от места в нашем коворкинге. Оказывается, она страшно разозлилась, что обмен мнениями об отношениях между Израилем и Палестиной достиг у нас такого градуса, и в ту же секунду расторгла аренду. Действительно, на следующий день ее место оказалось свободно. Но я же там был! И ничего такого не увидел: ни агрессивности, ни раздражения, ничего. Исключительно дружелюбные голоса и задранные цыплячьи локти, которые хлопочут с ножом и вилкой. Это Швеция и шведы, они такие.

Но в тот день Кора тоже страшно возмущалась по другому поводу. Я рассказал ей, что Гейр две недели назад уехал в Ирак писать книгу о войне. Кора назвала его эгоистичным самовлюбленным идиотом. Политикой она не интересовалась, поэтому меня озадачила столь бурная ее реакция. У нее стояли слезы в глазах, когда она его костерила. Неужели у нее такая сильная эмпатия?

Оказалось, ее отец уехал в шестидесятых в Конго на войну. Он работал военным корреспондентом. И война искалечила его. Нет, он не был ранен и пережитое не потрясло его настолько, чтобы он повредился рассудком, наоборот, его тянуло туда опять, ему хотелось вернуться в жизнь, которой он там жил, вблизи смерти, но в Швеции удовлетворить такую потребность шанса нет. Кора рассказала, что потом он выступал в цирке с номером на мотоцикле, смертельном мотоцикле, как выражалась она, и, естественно, начал пить. Он был деструктивен и сам свел счеты с жизнью, когда Кора была еще ребенком. Слезы в ее глазах были по его поводу, она оплакивала отца. Хорошо, что у Коры при этом сильная, властная и строгая мать.

Хотя как сказать… Мне казалось, что мать смотрела на Корину жизнь с некоторым неодобрением, а Кора принимала это ближе к сердцу, чем следовало бы. Мать работала бухгалтером, и понятно, что Корино порхание в расплывчатом культурном ландшафте не полностью отвечало ее ожиданиям относительно надлежащего устройства жизни дочери. Кора кормилась тем, что писала в дамские журналы, но ее самооценка от этого не страдала, в достойной упоминания степени уж точно, потому что на самом деле она писала стихи и была поэтом. Она училась в Бископс-Арнё, в той же школе писательского мастерства, что и Линда, и писала, насколько я мог судить, хорошие стихи; я однажды слышал ее на чтениях и поразился. Ее стихи не были ни материализацией языка, как у большинства молодых шведских поэтов, ни чувствительными и сентиментальными, как у остальных, но чем-то третьим, — экспрессивными и отрешенно-взыскующими; их экспансивный язык не очень вязался с образом Коры. Но чтобы ее издавали, так нет. Шведские издательства в разы конъюнктурнее норвежских и осторожничают гораздо больше, поэтому, если ты не вписан в тусовку правильно и на все сто, у тебя шансов нет. Если Кора выстоит и будет пахать, то в конце концов пробьется, потому что у нее талант, но стойкость — не то качество, которое при взгляде на нее первым приходит на ум. Она часто себя жалела, говорила тихим голосом, любила обсуждать тяжелые, неприятные темы, хотя могла вдруг обернуться другой стороной и предстать жизнерадостной и яркой. Единственная из друзей Линды, кто, выпив, иногда начинал претендовать на роль центра мироздания и скандалить. Не поэтому ли я проникся к ней симпатией?