Именно в те минуты, когда к Петру подводили все новых пленных и несли трофейные знамена и он сам, трижды в тот день спасшийся от неприятельских пуль, возбужденно спрашивал шведских генералов: «А где же брат мой, король Карл?» — у него росло убеждение, что Полтава — не обычная виктория, а победа, предрешившая исход всей войны. И сколько бы ни было затем временных неудач (вроде Прутского похода) и затяжек с подписанием мира, эта вера в окончательную победу над шведами прочно укрепилась после Полтавы и у Петра I, и у всей русской армии.

Полтавскую викторию Петр I сразу увязал с будущим миром, и не случайно через несколько дней после Полтавы, узнав уже точное что Карл XII бежал к туркам и скрывается в Бендерах, Петр посылает к нему пленного королевского камергера Цедергельма предлагая через него скорый почетный мир.

Однако шведский король и в дипломатии был таким же авантюристом, как и в воинской стратегии. Все свои надежды он возложил теперь на Османскую империю, подталкивая ее к войне с Россией. И первый же королевский посланец, прибывший в Стокгольм, привез не только известие о Полтаве, но и требование короля немедленно произвести новый рекрутский набор.

Москва узнала о славной Полтавской виктории через газету «Ведомости», где было помещено письмо Петра I своему сыну царевичу Алексею, находившемуся в столице. Фактически то была официальная реляция о Полтаве.

«Наша армия, — кратко и энергично сообщал Петр, — стала в ордер де баталии… И тако о девятом часу перед полуднем генеральная баталия началась. В которой, хотя и зело жестоко в огне оба войска бились, однако ж долее двух часов не продолжалась, ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали…» Заканчивалась реляция образным сравнением Карла XII с греческим героем Фаэтоном, горделиво вознесшимся на своей колеснице под небеса и низвергнутым оттуда наземь.

«Единым словом, — писал Петр, — вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла (а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретается!). А за разбитым неприятелем посланы господа генерал-поручики, князь Голицын и Боур с конницею».

По приказу Петра реляция о Полтавской виктории была напечатана в «Ведомостях» красным цветом, на одной стороне листа, и этот первый в истории России плакат расклеен был по всей Москве.

Однако поскольку до полного просвещения и грамотности россиян было еще далеко, царь распорядился зачитать известие о преславной виктории во всех церквах и монастырях и по три дня служить благодарственные молебны.

На поле битвы, вечером, после праздничного пира, Петр объезжал полки и поздравлял с викторией солдат я офицеров. Громкое «ура» гремело на месте прошедшей баталии. А через несколько дней полтавские поля снова огласили праздничные виваты — пришло известие, что остатки шведской армии, без малого 16 тысяч человек, без боя сдались на Днепре у Переволочны во главе с генерал-аншефом Левенгауптом. Сломленная Полтавой шведская армия сложила ружья к ногам драгун Меншикова и пехоты Михаилы Голицына.

Русское «ура» скоро долетело и до иностранных столиц. В Вене и Лондоне известию сначала было не поверили, но когда достоверно стало известно, что Карл XII и Мазепа бежали с немногим конвоем в пределы Османской империи, а шведская армия полностью сдалась в плен на Днепре, в столицах сих было объявлено о строжайшем нейтралитете. Напротив, в Голландии купечество, несшее немалый урон от захвата шведами шедших в Россию голландских судов, устроило в Амстердаме праздничный фейерверк и салют.

Из тогдашних европейских монархов боле всего радовались побежденные шведами короли: Август Саксонский и Фридрих Датский. Эти монархи немедля разорвали унизительные для них Альтранштадский и Травендальский договоры и согласно объявили войну Швеции. Август со своим войском снова вступил в пределы Речи Посполитой и вернул себе польский престол. Встретясь на Висле со своим непостоянным союзником, Петр многое собирался выговорить своему изменчивому другу, но, увидев сияющее от счастья лицо Августа, выпрыгивающего ему навстречу из лодки, махнул рукой и обнял неверного камрада. Правда, опять же не без усмешки (юмор и хорошее настроение в те первые месяцы после Полтавы не покидали Петра), царь возвернул Августу ту самую памятную шпагу, которую тот передал Карлу XII в замке Штольтен, как раз перед походом шведов на Москву. Вслед за договором с Августом Петр подписал после Полтавы союз с Данией и дружеское соглашение с Пруссией.

Вся Европа, казалось, мечтала теперь заключить русского царя в свои объятия, и даже высокомерный король Франции Людовик XIV отправил к Петру своего посла де Валюза с просьбой о посредничестве России между Францией и странами Великого союза в войне за Испанское наследство.

Однако особенно была потрясена Полтавой европейская общественность, приученная газетами к вере в непобедимость Карла XII. Слава Петра среди европейских философов и ученых доходит до самого высокого градуса. Уже 27 августа 1709 года знаменитый Лейбниц[36]пишет в газетах, что отныне «царь будет пользоваться вниманием Европы и принимать очень большое участие в общих делах». На Петра смотрели теперь не как на чудаковатого царя-плотника, а как на многоопытного правителя, который, как объявил Лейбниц, «может соединить Китай с Европой, создать великие способы улучшения навигации, поставить просвещение и науки на такой уровень, на каком они никогда не были и какого они не могут достигнуть в другом месте, потому что у него для этого есть tabula rasa (чистая доска), и непорядки, укрепившиеся в других местах, могут быть сразу предупреждены добрыми правилами».

В знак уважения ученой Европы Петр был избран во Французскую академию наук. В то же время знаменитый английский писатель Даниэль Дефо писал во второй части своего Робинзона Крузо о Петре I, как «искателе мудрости, изучающем науки и ревностно собирающем для своего просвещения книги, инструменты и ученых из самых цивилизованных частей света».

А любимец Петра, один из героев Полтавы, Александр Данилович Меншиков, получивший наконец за сию викторию чин генерал-фельдмаршала, избран был вдруг в Лондоне действительным членом Королевского общества естествоиспытателей.

Словом, современники рассматривали Полтавскую баталию не как очередную победоносную викторию, а как нечто весьма значительное и по своим масштабам, и следствиям.

И не случайно через несколько десятилетий после Полтавской баталии Вольтер[37], который был в дни Полтавы еще мальчиком, учившимся в колледже святого Людовика, писал: «Из всех сражений, обагривших кровью землю, это было одно, которое вместо обыкновенного своего действия — разрушения, послужило к счастью человеческого рода, потому что дало царю свободу приводить в благоустройство огромную часть света. Ни одна война не вознаграждена добром за зло, которое она сделала; последствием Полтавского сражения было счастие обширнейшей в свете Империи».