группами людей, средством сообщения между которыми он является. Время от времени мистер Симмонс через каирское бюро YMCA приглашал к нам лекторов; они выступали перед кадетами с лекциями на самые разные темы, а я переводил. Однажды мистер Симмонс сказал мне, что его немного беспокоит личность следующего лектора, выбранного каирским бюро, – это был баптистский проповедник, только что вернувшийся после многих лет работы в Китае и любивший стращать слушателей «огнем неугасаемым и серой». Мистер Симмонс опасался, как бы что-нибудь из сказанного лектором не показалось оскорбительным нашему православному священнику, с которым у Симмонса, как и у остальных, были хорошие отношения. Не смогу ли я во время лекции немного смягчить выражения, если проповедник начнет излишне горячиться и говорить бестактно? Я обещал выполнить его просьбу.

Началось все спокойно; рекреационная палатка была переполнена. Генерал и офицеры, наш священник, мистер Крэгг и мистер Симмонс сидели в первых рядах. Однако только один человек во всей аудитории, кроме меня, знал и русский, и английский языки. Это был полковник Павел Ричардович Невядомский – польский католик; в 1916 г., когда я учился в Михайловском артиллерийском училище в Петрограде, он командовал там нашей батареей.

Когда проповедник начал делать осторожные, но довольно бестактные замечания, я, как и обещал, немного смягчил их в переводе. Однако мои старания привели к совершенно неожиданному результату. Миссионер то и дело обшаривал глазами лица сидящих в аудитории; вероятно, следил, не появятся ли признаки недовольства. Ничего не видя, он обнаглел еще больше; смягчать его высказывания становилось все труднее и труднее. Вскоре мы прошли «точку возврата», и мне ничего уже не оставалось, кроме как «переводить» прямо противоположное тому, что на самом деле говорил баптист. Это было несложно.

Например, докладчик рассказал о русской девушке, которая отказалась от православной веры после того, как познакомилась и пообщалась с баптистами. Мистер Симмонс начал вставать с места с самым суровым выражением на лице, но полковник Невядомский, сидевший рядом, удержал его; сам он дрожал от сдерживаемого смеха и вовсю потешался над разыгрывающейся комедией. Полковник прошептал что-то Симмонсу на ухо, а я в это время переводил – наоборот, – что лектор был знаком с русской девушкой, которая не поддалась ни на какие увещевания миссионеров и ни разу не усомнилась в своей родной православной вере. Мистер Симмонс посмотрел на меня с выражением встревоженного недоверия, но, казалось, успокоился, когда я ухмыльнулся и подмигнул ему. По всей видимости, окончательно его успокоил взгляд нашего священника, который был очевидно доволен услышанным.

Заключительный громоподобный призыв лектора по-английски «Оставьте же пути отцов ваших и присоединяйтесь к нам!» был встречен овацией. В моем «переводе» по-русски это прозвучало так: «Никогда не отвергайте веру отцов ваших!»

Сразу же по окончании лекции я отвел лектора и мистера Симмонса в сторонку и объяснил, что все это я проделал ради того, чтобы избавить всех нас от серьезных неприятностей – в противном случае наш генерал наверняка прервал бы лекцию и приказал мне взять проповедника под стражу и вывести за пределы лагеря. Последний начал в негодовании брызгать слюной, но мистер Симмонс прервал его возмущение; он очень серьезно пожал мне руку и сказал: «От имени американской YMCA я благодарю вас за то, что вы сделали!» Я никогда не видел, чтобы человек так быстро переходил от радостного возбуждения к полному унынию. Проповедник молча поплелся прочь, и я не смог удержаться от чувства жалости.

Вскоре мне пришлось столкнуться еще с одной ситуацией, имеющей отношение к излишнему стремлению обратить всех в свою веру. Она дала мне много пищи для размышлений о сектантской глупости некоторых миссионеров, которые, творя добро, пытались одновременно бороться с другими ветвями христианской церкви в шовинистической уверенности, что именно их, и только их, вера является истинной. Тем самым они зачастую сводили на нет все свои добрые дела. Монахини французской монастырской школы, где училась и жила моя сестра, были искренними, очень добрыми и преданными делу, но я был шокирован, когда узнал, что они дали сестре книгу о русской девушке, которая стала католичкой и монахиней. Этим и другими способами они пытались подтолкнуть ее в определенном направлении. Я счел, что с их стороны нечестно так пользоваться нашими несчастьями, и решил при первой же возможности забрать сестру из монастырской школы.

Одним из возможных решений было бы взять ее с собой в Югославию, куда в скором времени должен был переехать Донской кадетский корпус. Король Александр не забыл, как помогла его стране Россия в период освобождения от турецкого владычества, и теперь с радостью принимал в своей стране образованных русских беженцев; они помогали ему формировать в бывших австро-венгерских провинциях, населенных родственными южнославянскими народами, новые органы управления. В соответствии с этой генеральной линией два других русских кадетских корпуса в полном составе – со всеми офицерами и кадетами – уже вошли в состав югославской армии. Сербский и русский языки так похожи, что в будущем предполагалось постепенно перевести обучение с русского языка на сербский – по мере того как старые офицеры будут уходить в отставку, а кадеты получать офицерские звания и поступать в армию, на образовавшиеся вакансии будут набирать новых офицеров и кадет из местных. Насколько я понимаю, все это было со временем проделано.

Но я даже в России не собирался становиться кадровым офицером. Мне хотелось продолжить и завершить наконец свое инженерное образование. Поэтому я написал несколько писем, чтобы прояснить для себя возможности в этом направлении; в частности, я написал в Соединенные Штаты мистеру Симмонсу.

Я очень удивился, когда получил ответ из Берлина. Оказалось, что после возвращения домой мистер Симмонс был направлен в Германию. Я получил также письмо от мистера А.А. Эберсола, секретаря германского отделения YMCA по вопросам содействия студентам. В письме мне предлагали помощь в поступлении в одно из германских инженерных учебных заведений и обещали поддержку в течение первого семестра – но не давали никаких гарантий на дальнейшее.

Всего через несколько дней после этих писем в начале сентября 1921 г. я получил еще одно письмо от баронессы Софии фон Мед ем, крестной матери моей сестры. Она и ее муж – прибалтийские немцы – сумели после большевистской революции уехать из Петрограда через Финляндию и теперь жили на севере Германии, в Любеке. Она написала, что слышала в Берлине о некой американской организации, помогавшей русским беженцам-студентам учиться там; она также предложила взять на себя заботу о моей сестре, если я решу самостоятельно продолжить обучение.

Мне не потребовалось много времени, чтобы решиться. Я получил у