бы приехать в Принстон и организовать там лабораторию механики грунтов и курсы по фундаментостроению – в то время университет еще не имел ни того ни другого.

Мистер Уайт свозил меня в Принстон и познакомил с профессором Беггсом и деканом Артуром Грином. Поскольку в Америку я приехал в качестве официального делегата от Египетского университета, мне нужно было обязательно вернуться в Каир. Однако сразу же после этого я получил из Принстона официальную телеграмму с подтверждением, предупредил, в соответствии с контрактом, Египетский университет об уходе, оставил свой пост и в январе 1937 г. высадился в Нью-Йорке, чтобы навсегда поселиться в Соединенных Штатах.

После этого я много лет работал в Принстоне – занимался организацией работы лаборатории и преподавал механику грунтов и фундаментостроение. Я постепенно продвигался по академической лестнице, был лектором, ассистентом, доцентом, а затем и полным профессором гражданского строительства. У меня было много возможностей вести интересную консультационную работу и осуществлять полевые исследования в своей области. В частности, я работал на Управление гражданской авиации и Бюро верфей и доков ВМС США. Однако, будучи русским по происхождению, я намеренно держался в стороне от секретных тем.

Моя исследовательская работа принесла мне в 1952 г. заслуженную степень доктора-инженера Политехнического института в Ахене в Западной Германии, а в 1959 г. степень почетного доктора бельгийского Вольного университета в Брюсселе, диплом о которой я получил на праздновании его сто двадцатипятилетия.

В 1955 г. я убедил президента нашего университета Доддса опробовать то, что я в шутку назвал «новым принстонским прогрессивным пенсионным планом – старые профессора никогда не умирают, они постепенно переходят к консультационной работе». Согласно этому плану, я официально перешел на половинное жалованье и, соответственно, половинные обязанности, сохранив при этом звание и должность. В Принстоне я теперь каждый семестр брал только одну группу старшекурсников. Это позволило мне стать партнером нью-йоркской консультационной фирмы по гражданскому строительству «Кинг & Гаварис».

Свою жену я встретил в 1938 г. и обручился с ней через две недели после знакомства. Из-за проблем с деньгами пожениться мы смогли только весной 1939 г. На нашу свадьбу из Германии приехала моя сестра, а из Калифорнии – брат жены; очень скоро они тоже обручились, а затем и поженились.

Некоторые социально-политические наблюдения во время странствий

Покидая в 1921 г. Исмаилию и Египет, я испытывал некоторые опасения по поводу того, как буду общаться с немцами и какие отношения могут у меня с ними сложиться. Оказалось, однако, что я напрасно боялся сложностей в личном общении. Скорее наоборот, общие несчастья привлекли к русским беженцам симпатии немцев и образовали между ними как бы невидимую связь – обе страны проиграли войну и обе страдали от последствий этого. Кроме того, многочисленные немецкие беженцы с ностальгией вспоминали свою жизнь в Российской империи, ее простых и дружелюбных людей, – мне часто приходилось слышать, как они предаются воспоминаниям.

Многие из моих товарищей-студентов в Берлине прежде были офицерами германской и австро-венгерской армий; узнавая, что я – донской казак, они выказывали мне особое внимание, так как еще на поле боя научились уважать казаков. Я легко и без обид мог обсуждать с ними любые противоречивые проблемы. Часто предметом наших споров становился вопрос о том, что вызвало Первую мировую войну. Они, естественно, утверждали, что Германия не хотела войны, но я с удовольствием увидел, что им нечего было мне ответить, когда я указывал, что Германия объявила войну в тот момент, когда ее программа перевооружения была завершена, а российская только стартовала.

Мне нравились такие откровенные обмены мнениями; был всего один случай, когда мне показалось, что не стоит высказываться откровенно. Один из моих товарищей по учебе по фамилии Аззола происходил из австро-венгерской провинции Трансильвания, которая теперь стала частью Румынии. Несмотря на фамилию, Аззола считал себя немцем и всегда называл родную провинцию Зибенбюрген. Прежде он был артиллерийским офицером австро-венгерской армии; однажды он пригласил на свой день рождения, кроме меня, нескольких бывших товарищей по службе, австрийских офицеров-артиллеристов. При обмене военными воспоминаниями оказалось, что один из гостей в 1917 г. стоял на позиции на реке Стоход как раз напротив нас. Он заметил, что пребывание там можно было бы назвать весьма приятным, если бы не verfluchte Kosakenbatterie («проклятая казачья батарея»). Сначала я жизнерадостно признался, что служил в то время как раз на этой батарее. Но затем он начал излагать эпизод, который я уже описывал на страницах этой книги.

Командир австрийского пехотного полка, стоявшего на позициях напротив нас, решил устроить вечер отдыха в саду брошенного дома местного землевладельца, неподалеку от передовых траншей. Уже несколько недель на фронте было тихо, иногда за целый день могло не прозвучать ни одного выстрела, – и он пригласил на свою вечеринку не только офицеров соседних батарей и других вспомогательных австро-венгерских частей, но и медсестер из ближайших полевых лазаретов. И вот все эти люди сидели вокруг столов под тенистыми деревьями сада, смеялись и наслаждались жизнью, как вдруг рядом начали взрываться снаряды русской артиллерии. «Если бы этот офицер-казак, такой и разэтакий, сделал бы хоть один пристрелочный выстрел!» – восклицал мой новый знакомый. По его словам, сам он спасся тем, что сразу же завалился назад в соединительную траншею, прямо как сидел, вместе со стулом и всем, что попалось под руку. Такие траншеи пересекали парк во всех направлениях и, на его счастье, одна из них располагалась непосредственно позади него. Он проделал это еще до взрывов, в тот момент, когда его тренированное ухо уловило звук приближающихся русских снарядов; один из его лучших друзей не проявил такой прыти и был убит. Еще один снаряд попал в стол, под которым пытались спрятаться несколько медсестер, и убил их всех.

Я не смог заставить себя признаться, что именно я в тот день направлял огонь нашей батареи, и заметил только, что если люди находят возможным устраивать в военное время пикник возле самых передовых траншей, то вряд ли им следует ждать какого-либо иного результата.

Немцы всех слоев общества, с которыми я сталкивался в поездах или где-нибудь еще, обычно переводили разговор на возможность нового раздела Польши между Германией и Россией. Из всех тогдашних бед, похоже, их больше всего задевало вхождение в состав новой независимой Польши тех польских провинций, которые они так старательно онемечивали.

Хотя большинство немцев тогда утверждали, что надеются на возобновление прежнего русско-немецкого сотрудничества, некоторые группы тем не менее продолжали работать на расчленение России – реализовывать те планы, которые потерпели полный крах в 1918 г. Так, двое студентов