Как тяжело стоять, задрав голову так высоко, – сильно болит шея…

Нет, как это – высоко? Она же смотрела вниз… под землю… Но почему тогда лицо ее обращено к голубому небу – к бесконечной голубизне, где расстелены длинные‑предлинные полотна, из коих удельницы шьют рубашки всем человеческим душам? И это не снег по краям источника, а облака.

Медленно‑медленно Лютава опустила веки. Глаза жгло. Болели все мышцы. Пробирала дрожь и ощущение внутренней пустоты. Огромной пустоты – как вся вселенная. И наполненности – ведь вселенная полна до краев. Пора было возвращаться, и мысленно она брала себя в руки, возвращая в себя. Простую, маленькую, человеческую себя.

Лишь одно видение еще не покинуло ее. Перед глазами трепетал листочек – такой крошечный, еще не развернувшийся, блестящий и влажный. Такой беззащитный среди этой неоглядной, полной ветров синевы, что хотелось как‑то укрыть его, сохранить. Она тянулась к нему и не доставала – он был впереди, и она сама была тонкой веткой, на которой он растет.

– Я – Унелада! – тихо сказал листочек нежным девичьим голосом. Речь его была сладка и приветлива, будто говорившая улыбается. – Единственная дочь твоя…

* * *

По пути к полю Семислава старалась хранить веселый вид, но с трудом скрывала дрожь. Жатва была завершена: поля, не так давно покрытые тускло‑золотистыми волнами запыленной ржи, теперь щетинились стерней. Будто перепела, по ней сновали ребятишки, собирая оброненные колоски. Путь Семиславы лежал на последнее поле Ратиславичей, где остался не сжат один угол. В святилище уже готовили пир: бабы хлопотали у печей, варили похлебки и каши, несли из дома пироги из новой муки – с грибами, ягодами, рыбой, дичью, яйцами, морковью, луком, репой. Там ждали Молигнева и Темяна – Макошь и Мара угрянского рода.

В прежние годы последний сноп жала и вязала Молигнева, но сегодня она при всем народе передала своей серп Семиславе.

– Пусть тебе мой серп послужит хорошо, как мне послужил, а ты ниве служи хорошо, как я служила! – объявила дородная, рослая Молигнева, украшенная высоким рогатым убором и похожая на небесную корову‑кормилицу.

Десятка два лет она служила «нивой» роду угрянскому, но теперь, когда молодой князь нашел жену, передавала свою обязанность молодой женщине. Теперь от новой княгини зависит, обильно ли будут родить поля угрянские, хорошо ли будет вестись скотина и плодиться род человеческий.

Семислава с поклоном приняла серп. Молигнева видела, что руки ее преемницы дрожат, но чего же удивительного? Не она ли сама дрожала так же, когда двадцать лет назад брала этот же серп из рук Темяны? А Темяна – из рук старухи Своирады, своей свекрови? Предания говорили, что сковал его сам Ратислав Старый для своей княгини, Негославы, и с тех пор он передавался от одной к другой по наследству.

Плодородие нивы – главная надежда рода людского. Основа жизни целого племени – нелегкая ноша. И даже сильная не снесла бы ее без помощи последней и главной опоры – сырой земли‑матушки.

Новая «нива» шла в середине, а впереди и позади нее шагали нарядные бабы и пели. Сегодня Семислава впервые сбросила вдовью сряду и надела платье невесты – красную поневу, завеску с красным шитьем. Поверх красного очелья и белого убруса на голове пестрел огромный венок из трав, цветов и колосьев. Серп Семислава несла в вышитом рушнике. Его тяжесть ободряла. Железный острый серп, за многие десятилетия впитавший силу, опыт, трудолюбие, уверенность, удачливость матерей племени, был нешуточным оружием против любых врагов – видимых и невидимых. Вместе с ней его держали руки их всех – тяжелые своей силой и «легкие» по части удачи.

А помощь была нужна молодой княгине. Той ночью она среди мирного сна будто провалилась в черную бездну. Дочь небес, Семислава и в расцвете своей силы не умела спускаться в Навь – а теперь ее сбросило туда рывком, будто веревка обвилась вокруг шеи и дернула. Она увидела хорошо ей знакомое Пекло – круг прокаленной черной земли. Увидела белую фигуру с распущенными волосами, которые во тьме казались светлыми, с длинными рукавами, достающими до земли. В первый миг ей подумалось, что это она сама – в те мгновения, когда прощалась с прежней жизнью и сжигала свой след. Но тут же услышала голос…

– …Да будет проклято чрево ее и потомство ее до семи колен! Да подсечет Лунная Жнея серпом своим серебряным жизнь сынов ее у самого корня! Да обернется белая кость черным прахом! Да покроются дочери ее не покровом невесты – погребальным покровом…

Каждое слово падало тяжко, как удар. И Семислава поняла, что происходит. Все тело наполнилось мучительной тоской, ощутимой, как боль, хотя это не была боль – сама смерть текла в ее жилах, заменяя кровь. Семислава рвалась из пут страшного сна, впервые за многие дни и месяцы вспомнив ощущение, с которым принимала облик лебеди. Будто лопалась старая кожа, выпуская наружу новую ее суть…

И наконец вырвалась. Села на лежанке – с дико бьющимся сердцем, задыхаясь. Повернулась к Лютомеру, желая разбудить его, – и замерла. Его здесь не было. Рядом лежало только его тело, но дух был где‑то далеко. Будить его было нельзя. Семислава чувствовала себя такой одинокой, что едва не заплакала.

Но скоро справилась с собой. Старая ведьма, несостоявшаяся свекровь, прокляла ее. Отомстила за смерть сына единственным способом, который был ей доступен. Но он же – самый сильный. Семислава убежала от Ярко не только из любви к Лютомеру, хотя и это важно. Она хотела дать лучшую долю своим будущим детям. А Чернава пыталась из сегодняшнего дня подсечь еще не вытянутые из облачной кудели нити их судеб. Лишить Семиславу материнского счастья, как та лишила ее. Втолкнуть ее сыновей и дочерей в объятия Недоли – как она втолкнула Ярко. Своими руками, как рассказали Чернаве уцелевшие вятичи, сами видевшие, как некто в платье Семиславы, схожий с ней ростом и видом, схватил с земли топор и одним ударом убил князя молодого…

Да неужели она, старшая жрица земли вятичей, не знала правды? Наверное, знала. Но сама Семислава не могла полностью снять с себя вину в этой смерти: Ярко погиб из‑за нее. Она сделала выбор, который вынудил и его выбирать между гибелью и бесчестьем. Так стоило ли ждать, что его разгневанная мать найдет для беглянки оправдания?

Снова заснуть – было нечего и думать. Семислава лежала, пораженная ужасом, и чувствовала себя на дне самой тьмы. Никогда еще, даже в день смерти Святомера, она не ощущала себя такой одинокой, отданной во власть смерти. В те дни, что теперь казались такими далекими, ее поддерживала даже не надежда, не вера, а твердая уверенность: это лишь осень, без которой невозможна новая весна. Тогда она надела белую печальную сряду вдовы, как земля одевается снегом, твердо зная, что в срок сбросит ее и вновь сделается невестой. На пути к счастью она не ведала страха и готова была пройти даже через Пекло.

Но теперь? Казалось, она у цели. Вот он, ее истинный муж, он рядом, она слышит его тихое дыхание, чувствует тепло его плеча. Но вместо того чтобы прижаться крепче, Семислава осторожно отодвинулась от Лютомера. Теперь она несла в себе семена тьмы, грозившей погубить все, что она надеялась создать. Не только ее новую семью, но и род, который ее принял. Племя, жен и матерей которого она намеревалась возглавить. Но проклятье Чернавы одним ударом погубило ее надежды, и теперь она погубит все то, чему хотела принести счастье.