Ярко очутился на площадке стана в числе первых и бросился к Семиславе. Онемев от испуга, женщина так и сидела, закрыв лицо руками и наблюдая за избиением в щелочку между пальцами.

– Семи… – только и успел крикнуть Ярко, кидаясь к ней и пытаясь схватить за руку.

Но в тот же миг женщина выдернула из‑под груды хвороста топор, вскочила и молча ударила Ярко по голове. А из темноты вылетел рой стрел, и почти каждая нашла себе жертву. Крики боевого азарта сменились воплями боли; вятичи едва успели осознать, что рубят не тела спящих людей, а бревна и кучи веток, накрытые одеждой.

Вслед за стрелами из темноты выскочили и сами угряне и вступили в бой. «Семислава» напала на вятичей, держа в одной руке топор, а в другой жердь – вместо щита. Рослая худая женщина в белой одежде, с белым убрусом на голове, косила людей, будто сама Марена, и само это дикое зрелище наводило жуть.

Но хуже всего приходилось тем, кто попадался на пути угрянскому оборотню. Будто из‑под земли выскочив, он двигался быстрее мысли и раздавал удары мечом направо и налево. Каждый удар оказывался для кого‑то смертельным; путь его через площадку стана был полит кровью и устлан мертвыми телами.

Бой был скоротечным. Несколько мгновений быстрого движения, стука оружия, криков, воплей, стонов – и все. Трое‑четверо уцелевших вятичей пустились бежать и скрылись в темноте, кубарем скатившись с гривы. Еще раздавались стоны раненых. Но все их перекрыл вой, рвущийся из груди оборотня: вопль ярости, упоения битвой и торжества победы над теми, кто неосторожно попытался отнять у него драгоценную добычу. Потом говорили, что этот вой слышали на пять поприщ во все стороны.

Но Ярко уже ничего не слышал. Упав грудью на бревно, он так и лежал, не шевелясь. Удар топора в руке Хортомила, переодетого в сряду Семиславы, раскроил ему череп.

* * *

Ока текла туманом, из которого едва виднелись верхушки ив. Пробирала утренняя прохлада: скоро осень. Семислава, кутаясь в свиту, сидела на краю поляны и наблюдала, как бойники собираются в путь. На бревне, куда ночью упало тело Ярко, еще темнело большое пятно крови. Само тело уже было перенесено в сторонку и положено среди других.

К Семиславе подошел Лютомер. На плече и рукаве его синей свиты виднелись дыры, пробитые вятичскими стрелами. Его ноздри подрагивали: он все еще чуял запах пролитой крови – тот, что минувшей ночью пьянил его волчью сущность, пребывавшую в непрерывном возбуждении из‑за близости Семиславы.

Он выглядел очень усталым, но утомила его не короткая битва, а то, что было потом. Ему, не кому другому, пришлось собирать мечущиеся в ужасе духи погибших и вместе с Черным Вороном провожать их к Забыть‑реке. Иначе они немало бед могли бы здесь натворить. Там они обождут, пока тела будут преданы огню. А потом переправятся на ту сторону и станут носиться там искрами, пока Сварог не зачерпнет их широкой ладонью и не бросит в облачный колодец. А уж оттуда в свой срок девы‑удельницы вынут их и посадят на лунную лодью для переезда назад в белый свет…

– Лучше всего будет Гордяну сюда привезти. – Семислава подняла голову навстречу Лютомеру. – Она его и омоет, и оденет, и оплачет.

– Привезем, коли захочет. – Лютомер кивнул. – Надо же ей с братом проститься. Ведь на погребение я ее не пущу.

– Ты думаешь, они… ратью пойдут?

Семислава была подавлена ночной битвой: самого сражения она не видела, будучи уведена подальше в лес, но поутру ее глазам предстали все последствия. Он знала почти всех погибших. Дядьки Живорад и Начеслав, их сыновья Зажит, Державка и Ломонос. Тепляк, Немилко и Поспел – родичи из потомства деда Требигора. Приклон и Смирен – дети Святкиной двоюродной сестры Зажданы. Семислава так хорошо знала их всех: ведь она прожила среди мужниной родни восемь лет, делила с этими людьми будничные труды и праздничные гулянья. Вместе они сидели за столами, поминая умерших, угощая чуров, нарекая новорожденных, справляя свадьбы… От их имени она, княгиня, приносила жертвы Рожаницам, призывая благословение на вятичей и их потомство. А теперь они лежат у ее ног убитыми. Десятки женщин завтра вознесут проклятья, возненавидят само ее имя, будут призывать все кары богов и чуров…

– Нет. – Лютомер покачал головой. – Я думаю, Доброслав сам как‑то помог Яру взять верный след. Он хотел, чтобы Яр нас догнал.

– Почему? – Угнетенная духом, Семислава плохо соображала.

– Потому что вот это ему и было нужно! – Лютомер указал на сложенные в рядок тела под кустами. – Если бы Яр не пустился в погоню, это соперничество еще долго портило бы Доброславу жизнь. Всю осень у них шли бы споры и дрязги, потом Яр в конце концов высватал бы себе жену у другого какого князя и опять стал бы требовать отцова стола. Они воевали бы много лет, пока их роды не истребили бы друг друга и еще сотни людей. А теперь все кончено. У Доброслава больше нет соперников. У вятичей есть князь, и это обошлось им всего в полтора десятка жизней. И мы, угряне и смоляне, Доброславу куда полезнее как друзья, чем как враги. Думаю, зимой он пришлет послов с требованием выкупа за похищение женщины и убийство родича. Я этот выкуп заплачу, дам сестру в жены Селяте, и мы помиримся.

– Но выходит, он, Доброслав, во всем и виноват? – с надеждой спросила Семислава. – Ведь это он мне предложил бежать. И братьев послал, чтобы меня увезли. Я еще не хотела ему верить: с чего бы, думаю, свояк любезный так подобрел, о счастье моем радеет? А он вон что. Хотел и от заботы избавиться, и руки в крови братней не замарать. Умен!

– Умен – это верно. А виноват… – Лютомер развел руками. – Кто виноват в том, что два волка делят добычу? Никто не виноват, такими нас боги создали. Бывает, что всем молодец хорош… – Он вспомнил Ярко, каким тот был раньше – веселый, улыбчивый, пленивший сердце Молинки почти в один миг. – И родом знатен, и собой хорош, и смел… да неудачлив. А кто удачлив, тот и прав.

Вернулся Дедила: с четырьмя отроками он ходил в ближнее селище предупредить жителей.

– Ну, как сходили?

– Удачно. Все еще дома были, серпы вострили. Я и говорю: ступайте на гриву да свезите, что найдете там, в Гостилов князю Доброславу.

– А они?

– Удивились. Что, говорят, у нас князь Доброслав ныне? Верно ли?

– А ты? – Семислава наконец улыбнулась.

– А я им: вернее не бывает! – решительно отрезал Дедила.

Путь до Чадославля Лютава проделывала за минувший год уже не в первый раз, а знакомая дорога кажется короче. Вернувшись из Щедроводья в Ратиславль, они с Честишей отдохнули лишь два дня, а потом пустились дальше. Обеим хотелось поскорее достичь цели: Честише – увидеть своего жениха и новый дом, а Лютаве – узнать свою судьбу. Едва успела с Далянкой повидаться.

Из Ратиславля выехали на трех челнах: к бойникам присоединились братья, жившие дома. Из Угры вышли в Рессу и здесь, идя вверх по течению, усердно налегали на весла. Девушки пели, развлекая гребцов, смотрели, как ползут мимо пологие зеленые берега. В низовьях Ресса была еще довольно широка, но в конце лета обмелела: порой челн скользил прямо по склоненным течением верхушкам водяной травы, будто ехал по лугу. Где осока не росла, в солнечные дни было видно, как в зеленовато‑желтой прозрачной воде скользит рыба над чистым песчаным дном. Девушки часто забрасывали удочки, на ходу добывая уклеек, жерешков и голавлей на вечернюю похлебку. Но чаще Лютава просто сидела или лежала на корме, прикрыв голову и плечи большим платком от солнца и глядя, как колышутся, убегая назад, пышные подводные заросли. Она сама удивлялась своему спокойствию, как будто впереди ее не ждало ровно ничего особенного. Наверное, все запасы волнения она исчерпала в прошлый раз, когда ехала этим же путем – только зимой по льду, – думая, что найдет свою судьбу в дешнянском князе Бранемере.