задуманное как цех для хлопчатобумажной фабрики. Кроме основного здания имелось еще шесть других, поменьше — раньше они были жилыми, многоквартирными домами, недавно построенный госпиталь с чистыми, набитыми сеном тюфяками и койками для сорока пациентов. Все здания, в которых предполагалось держать заключенных, были заполнены ими полностью. Уголовники мятежников, дезертиры янки, заложники — около 20-ти моряков нашего военно-морского флота и 3 офицера Соединенных Штатов, 150 южных юнионистов и 50 мирных штатских северян — вот такие люди сидели в этой тюрьме.

Глава XXXVI

«Надеждой на помилованье, значит,

Живешь?»[176]

«Ты можешь исцелить болящий разум,

Из памяти с корнями вырвать скорбь?»[177]

Поистине верна итальянская пословица: «На свете нет уродливых любовников и прекрасных тюрем». Тем не менее, условия в Солсбери были довольно сносными. Капитан Свифт Хэллоуэй, комендант, хотя и убежденный конфедерат, обращался с нами вежливо и любезно. Помещение, в котором мы жили, битком набитое грязными людьми, кишащее паразитами, пропитанном невероятной вонью, просто не поддается описанию. Ни один уважающий себя северный фермер даже своей лошади или быку не позволил бы в ней жить.

Но двор, площадью около четырех акров, очень похожий на дворы некоторых других старых тюрем, с большими дубами и колодцем сладкой чистой воды, был доступен нам в течение всего дня. Здесь, впервые за последние девять месяцев, наши ноги прикоснулись к родной матери-земле, а благословенный свежий воздух наполнил наши легкие.

М-р Люк Блэкмер, из Солсбери, любезно разрешил нам пользоваться своей обширной, состоящей из нескольких тысяч томов, библиотекой. Всякий раз, когда мы хотели что-нибудь почитать, нам стоило лишь написать записку, и через несколько часов в тюремные ворота входил негритенок, неся на своей голове целую корзину книг. Чтение очень оживляло нашу жизнь и делало ее менее похожей на заточение в склепе, как это было во всех тюрьмах, в которых мы жили раньше.

И все же эти долгие летние месяцы были очень унылыми, потому что нас угнетало тяжелое и угнетающее чувство, что мы в плену и лишены свободы. Тюремная жизнь тяжела не из-за скудной еды или холода, болезней или смерти. Лишь из-за полного безделья, пустоты, ощущения бессмысленности такой жизни. Медленно тянутся долгие часы, а с ними и дни, и ночи — а затем и недели, месяцы и года — и если человек живет так долго — абсолютно никак не напрягаясь — ни умственно, ни физически — его рассудок слабеет и покидает его, чтобы таким образом пожертвовать собой во имя жизни его хозяина.

«Какой изгнанник из своей страны

От самого себя спастись сумеет?»[178]

Несомненно, мы теперь выглядели настоящими арестантами — тревожное, полудикое выражение глаз и свидетельствующий о тяжелых и мучительных размышлениях прорезанный морщинами лоб.

Мы были невероятно потрясены этим утром, когда выйдя из своей камеры и проходя мимо госпиталя, мы увидели на скамейке тела тех, кто умер прошлой ночью. Когда мы приподняли покрывало, чтобы узнать, кто же, в конце концов, обрел истинную свободу, единственное, что произвело на меня неизгладимое впечатление — это потрясающее умиротворение, печать сладкого и неописуемого покоя на этих бледных, исхудавших лицах. В течение нескольких месяцев я не мог без зависти смотреть на этих людей. И лишь потом понял истинное значение слов: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах»[179], и в полной мере почувствовал уверенность в том, что «возлюбленному Своему Он дает сон»[180].

Некоторым заключенным было особенно тяжело. Это были южные юнионисты — из Теннесси, Северной Каролины, Западной Вирджинии и Миссисипи, чьи семьи жили на пограничье. Они знали, что в любой день им могут сообщить, что их дома либо разорены, либо сожжены, а их жены и маленькие дети либо нищенствуют, либо живут милостью своих друзей. Это непрерывное чувство тревоги обессиливало их. Им было намного труднее, чем северянам бороться с болезнями и лишениями — и потому на каждого умершего северянина их приходилось четверо или пятеро. Я не мог не удивляться, с каким пылом, чувством и воодушевлением, они по ночам пели один и тот же гимн:

«Погрузится моя усталая душа

В небесного покоя океан;

Не потревожит больше ничего

Моей груди умиротворенной»[181].

Тем не менее, чаша других содержала еще более горький ингредиент, который и заполнял ее до самой кромки. Я поражен тем, что отхлебнувшие из нее, остались живы и могли рассказать свою историю. Они получили очень плохие новости из дома — о том, что их самые близкие и родные люди, не вынесли столь суровых испытаний. В течение долгих тюремных часов им более не о чем было думать, кроме как об опустевших домах, затихших голосах и разоренных очагах. Надежда — единственное, что поддерживает силы заключенного — исчезла. Образ дома, которым он любовался, словно истинный верующий божественными небесами, растаял и пропал навсегда. Несчастный узник знал, что даже если и наступит когда-нибудь счастливый час его освобождения, ни теплые приветствия, ни радость его друзей, никогда не заменят ему любви бесконечно дорогих ему близких людей.

Наступила весна, и мы с восторгом встретили новость о том, что полковнику Стрейту удалось сбежать из Либби. Офицеры сделали прекрасный подкоп, благодаря которому 114 человек обрели свободу. Стрейт, чьи пропорции очень близко напоминали фальстафовы, очень боялся, что он не сможет пройти через него до конца и застрянет. Но, тем не менее, сумев избежать судьбы «застрявшей в яме» жадной лисы, он, в конечном итоге, протиснулся через него. Мятежники особенно ненавидели его, поскольку по единодушному желанию своих собратьев по заключению, он первым вышел из тюрьмы. Почти две недели он прятался в Ричмонде у знакомой юнионистки. Добравшись до расположений наших войск, офицеры сразу же сообщили через нью-йоркские газеты, что Стрейт уже прибыл в Форт-Монро. Узнав об этом, власти Ричмонда прекратили поиски, и, наконец, в сопровождении опытного проводника, путешествуя с большой осторожностью в течение одиннадцати ночей, преодолев чуть меньше ста миль, Стрейт оказался под защитой Звезд и Полос.

Наши тюремные пайки, состоявшие из кукурузного хлеба и говядины, были вполне приемлемыми, как по количеству, так и по качеству. На рынке Солсбери тоже можно было достать чего-нибудь съестного — главным из всего предоставленного нам ассортимента были яйца. Мы дали волю своей расточительности — в течение некоторого