— Ах, как жаль! — огорчилась Инженю.

— Ну, а кто вы, дитя мое? — спросила незнакомка почти материнским тоном, хотя разница в возрасте между нею и ее юной спутницей едва составляла три-четыре года.

— Я, сударыня, из Парижа и никогда его не покидала.

— Куда же вы шли? — спросила старшая из девушек голосом, который непроизвольно звучал громко и в котором, несмотря на его мягкость, легко различалась повелительная интонация, присущая решительным натурам.

— Я… — пролепетала Инженю. — Я возвращалась домой.

Никто не лжет с большим апломбом, нежели в чем-то виноватая девушка, сколь бы наивной она ни была.

— И далеко ваш дом?

— На улице Бернардинцев.

— Мне это ничего не говорит: я не знаю, что это за улица и где она находится.

— Боже мой, я сама знаю не лучше вас. Где я сейчас нахожусь? — спросила Инженю.

— Мне это совершенно неизвестно, но я могу спросить у хозяйки. Хотите?

— О сударыня, очень хочу. Вы окажете мне огромную услугу.

Пассажирка кареты обернулась; все тем же четким, но вместе с тем властным голосом она произнесла:

— Сударыня, я желала бы знать, в каком квартале и на какой улице мы находимся.

— Мы, мадемуазель, — ответила хозяйка, — находимся на Змеиной улице, угол Павлиньей.

— Вы слышали, дитя мое?

— Да, благодарю вас.

— Боже мой! — взглянув на Инженю, воскликнула более решительная из девушек. — Боже! Вы все еще так бледны!

— О, знали бы вы, как я испугалась!.. Но вы, вы такая смелая!

— Особой заслуги в этом нет: по первому моему зову к нам пришли бы на помощь. Но все-таки, как вы говорите, — прибавила девушка, — полагаю, что я действительно смелая.

— Но что придает вам мужество, которого мне не хватает?

— Мысль.

— Понятно, хотя мне, наоборот, кажется, мадемуазель, что, если бы я больше задумывалась, то боялась бы сильнее.

— Нет, не боялись бы, если бы вы задумались над тем, что Бог дал силу как добрым, так и злым, и даже гораздо больше первым, чем вторым, поскольку добрые могут применять свои силы с одобрения всех людей.

— Ах, мне все равно, — пробормотала Инженю. — Это же был мужчина!

— И страшный мужчина!

— Ведь вы его видели?

— Да, отталкивающее лицо…

— … внушающее ужас.

— Я с вами не согласна. Приплюснутый нос, кривой рот, выпученные глаза, мокрые губы — все это меня не пугало, а только внушало мне отвращение, было противно — и только.

— О, как странно! — прошептала Инженю, восхищенно глядя на свою героическую защитницу.

— Понимаете, в моей душе живет чувство, что ведет меня по жизни, — сказала та, воздев, словно пророчица, руку. — Этот человек, который ужасает вас, меня толкает на сопротивление: мне доставило бы удовольствие бросить вызов этому негодяю; я заметила, как он под моим взглядом опустил свои совиные глаза… Я убила бы его с радостью. Этот человек, — так мне подсказывает чувство, — конечно же, злой человек.

— Он нашел вас очень красивой, ведь он несколько мгновений с восхищением смотрел на вас.

— Для меня это лишнее оскорбление!

— Путь так! Но без вас я умерла бы от страха.

— Это ваша вина!

— Моя?

— Да.

— Объясните, пожалуйста.

— Сколько времени он вас преследовал?

— Не знаю! Минут, наверное, десять.

— И за эти десять минут…

— Я пробежала добрых полульё.

— Но когда вы заметили, что этот мужчина вас преследует, почему вы сразу не позвали на помощь, если испугались?

— О! Я не смела… шуметь!

— Вы, парижанки, всего боитесь!

— Поймите меня, — возразила Инженю, несколько уязвленная этим столь резким суждением о парижанках, — не каждая женщина обладает вашей силой, ведь мне только шестнадцать лет.

— А мне недавно исполнилось восемнадцать, — с улыбкой ответила пассажирка кареты. — Как видите, разница не столь большая.

— Да, вы правы, — согласилась Инженю, — и вам тоже должно быть страшно, как и мне.

— Я ни за что этого себе не позволю! Именно слабость женщин придает смелости таким мужчинам, как этот. Когда он пошел за вами, надо было смело обернуться, сказать ему прямо в лицо, что вы запрещаете ему преследовать вас, и пригрозить, что позовете на помощь первого доброго человека, который пойдет мимо.

— Поверьте, мадемуазель, чтобы сказать и сделать все это, необходимо иметь больше сил, чем у меня.

— Ладно, вы уже избавились от этого человека; не возражаете, чтобы я попросила кого-нибудь проводить вас?

— О нет, благодарю вас.

— Но что скажут ваши родители, милая мадемуазель, увидев, как вы возвращаетесь домой смертельно бледной и перепуганной.

— Мои родители?

— Да. Надеюсь, ваши родители живы?

— У меня есть отец.

— Вы счастливица!.. Он будет волноваться, видя, что вы задерживаетесь?

— Не думаю.

— Он знает, что вы ушли из дома?

Инженю, очарованная незнакомкой, на этот раз не осмелилась солгать и, потупив глаза, ответила:

— Нет.

Но это признание она сделала таким кротким, умоляющим, так хорошо соответствующим роли маленькой девочки, которую Инженю разыгрывала, тоном, что провинциалка поняла ее шаловливый намек.

Правда, в поведении незнакомки проявилось нечто, чего, наверное, нельзя было ожидать от ее твердого характера: она покраснела так же сильно, как и Инженю.

— Ах! Теперь мне все ясно! — воскликнула она. — Вы провинились, и за это вы наказаны. Надо не делать дурного, милая мадемуазель, и тогда мы становимся гораздо сильнее! Бьюсь об заклад, что вы вели бы себя смелее, если бы прогуливались по городу с согласия вашего отца вместо того, чтобы украдкой пробираться по улицам.

И она залилась краской.

При этом замечании, сделанном, тем не менее, поистине материнским тоном, глаза Инженю наполнились слезами.

— Ах, вы совершенно правы! — воскликнула она. — Я поступила дурно, и вот наказание. Но надеюсь, вы не подумаете, что я действительно в чем-то виновата, — прибавила она, глядя на незнакомку глазами, в которых сияла невинность.

— Помилуйте! Я не требую от вас признаний, мадемуазель, — сказала провинциалка, отступая назад с испуганной стыдливостью.