Он отпускает ее. Сила охватившего его желания явно проступает у него на лице, равно как и его страх. Она не любит ждать, поэтому, войдя в комнату, развязывает пояс, который держит ее тунику, и позволяет ей упасть на пол. Едва дыша, он идет следом за ней, и когда его руки снова прикасаются к ней, она вздрагивает, как от холода.

Они точно два ножа. Режут друг друга, добираясь до самых костей, и этим дарят друг другу блаженство.

Часть пятая

Ой, ой, какой огонь! Вот подступает вновь.

О, Аполлон Ликийский! Горе, горе мне!

От львицы от двуногой, той, что с волком спит,

Покуда на охоте благородный лев[10].

Эсхил, «Агамемнон»

30. Преданность

Так что же ты собираешься делать?

Она задала этот вопрос и увидела, как ответ проступает у него на лице. И всё же она не знала, что случится. Она ожидала опаски, страха, жестокости, но ничего подобного не случилось.

Его любовь к ней накатывает, как потоп: внезапно, неистово, сметая всё на своем пути. Она могла бы предположить, что для человека, всю жизнь проведшего в нелюбви и отторжении, должно быть настоящим чудом оказаться рядом с кем-то вроде нее.

Когда по ночам он лежит в ее постели, она чувствует, что он не сводит с нее глаз. Наверное, думает, что если отвернется, она исчезнет. Она прикасается к его шрамам, проводит по ним пальцами, чтобы напомнить ему, что она всё еще здесь. Он никогда не вздрагивает. Боль уже стала для него чем-то обыденным, второй кожей, которую он не в силах сбросить.

Ему нравится слушать, как она вспоминает Спарту, вспоминает своих братьев и сестер. Она избегает говорить о своей жизни в Микенах, видя, что от этого он начинает злиться, словно ему не хочется слышать даже о самом существовании ее семьи. Или же ему просто нравится воображать, что она принадлежит только ему и никому больше. Но и ей это нравится. Выражение его лица, когда она говорит нечто такое, отчего он чувствует, что его наконец понимают, напоминает ей цветок, пробившийся на свет среди камней.

– Помнишь, ты хотела знать, сколько умирающих мужей я видел? – спрашивает он в одну из ночей. Факелы перегорели, их лица в темноте похожи на облака.

– Помню.

– Но ты не спросила о женщинах.

Она лежит, прислушиваясь к шуму дождя. Обычно эти звуки успокаивают ее, помогают заснуть, но рядом с Эгисфом ей нет покоя. Ее вечно одолевает жажда новых слов, новых удовольствий, новых тайн.

– Ты видела много умирающих женщин? – спрашивает он.

Она приподнимается и наливает себе вина. Она знает, что он хочет услышать об Ифигении, но она не станет делиться с ним этими воспоминаниями – ни с ним, ни с кем-либо еще.

– Я не видела, как умерла моя мать, – отвечает она, – но слышала, что зрелище было жалкое.

– Почему?

– Она умерла в собственной постели с кубком вина в руке.

– Мирная смерть.

– Не для нее. Когда я была маленькой, Леда была такой неукротимой. – Она проводит пальцем по драгоценному камню на кубке, ее мать всегда так делала, прежде чем отпить. – Однажды она сказала мне, что я несчастна, но, я думаю, тогда она говорила о себе.

Она впервые говорит о смерти матери. Боясь, что Эгисф спросит, действительно ли она несчастна, она продолжает:

– Она уж слишком верила в богов. Убеждала, что боги везде: в пещерах, в лесах, на крышах домов, в каждом переулке, и девочкой я постоянно пыталась их найти, но так и не смогла. Я думала, со мной что-то не так. Думала, если я не слышу, как они шепчут, то, наверное, я им не нравлюсь.

– Атрей говорил что-то похожее. Только его боги были совсем не теми милостивыми существами, что шепчут детям на уши.

– Боги никогда не бывают милостивы, – фыркает она. – Даже в тех историях, которые рассказывают детям. Кронос пожирает своих детей, чтобы они его не свергли. Зевс превращается в орлов, лебедей и змей, чтобы насиловать девственниц. Стоит Аполлону разгневаться, как он пускает свои стрелы и насылает на смертных хворь.

Эгисф встает и наливает себе вина. Овечья шкура падает на пол, обнажая его тело, но он даже не вздрагивает.

– А какими были боги твоей матери? – спрашивает он.

– Простыми. Не такими завистливыми и мстительными. Не такими, как мы. Она любила их, а они любили ее, по крайней мере она так говорила.

Она чувствует прикосновение его шершавой кожи. Она прижимается к нему, ее тепло встречается с его холодом.

– Моя мать никогда не знала таких богов, – говорит он. – Никто и никогда не являл ей милости, вплоть до самой ее смерти. – У нее по коже бегут мурашки от того, как надламывается его голос. – Я видел, как умирали сотни мужей, умирали страшной смертью, но смерть Пелопии я не забуду никогда.

– Она была твоей матерью.

– Я ее совсем не знал. Она оставила меня, когда я родился, так что она не была мне матерью.

– Ты видел, как она умерла?

– Мы все видели, все были тогда в мегароне. Фиеста нашли неподалеку от Дельф и силой привели сюда. Атрей бросил его в темницу, а потом отправил меня убить его.

– Почему тебя?

– Он думал, что я слаб. Всегда искал способы испытать меня. Я спустился в темницу и впервые увидел своего отца. Видишь, как жестоки мойры? Я встретил отца за мгновение до того, как должен был его убить. Тогда я не знал, кто он, но когда я вытащил меч, Фиест сказал, что меч принадлежит ему. Так я узнал, что он может быть моим отцом. Единственной вещью, которую мать оставила мне, оказался меч ее насильника, которого она тоже не знала, потому что не видела его лица, когда он надругался над ней. Всё, что у нее было, – этот меч. Я не стал убивать Фиеста. Я пошел к Агамемнону и попросил его разыскать мою мать, и сказал Атрею, что оставлю его в живых совсем ненадолго. Мне нужно было узнать, отец ли он мне. В этом была моя ошибка.

Ее обескураживает то, что он так открыто говорит о своих слабостях и неудачах. Из всех мужей так поступали лишь Тантал и Одиссей, но они делали это, чтобы утвердиться в собственной власти. Они говорили о своих промахах, чтобы добиться