в новой шляпке, вуали и часто в высоких, до локтей, перчатках. Фланировала она между нами, безошибочно, как мотылёк, выбирая место выгодно падающего света, выделявшего всё необходимое, действующее на мужское начало, при этом всегда видя всех, а главное – слыша. Меня она не привлекала, что немного её злило, хотя чувство это было наиграно, и сквозь него просвечивалась мягкая благодарность, так как оплаченные слишком хорошо обязанности, куда, как кажется, входило обслуживание и всех желающих её мужчин, несколько тяготили, и не только её тело.

Полковник рассказывал занятные вещи, периодически уединялся то с Буториным, то с телефоном, то с мадам, а потом и вовсе исчез, оставив нам свой бесценный «подарок», который, заходя ко мне в тогда ещё номер, снимаемый в гостинице, спрашивал разрешения просто посидеть и перевести дух, и впоследствии тоже растворившийся, оставив, в виде напоминания о себе, пару перчаток с высоким раструбом, причём на одну руку, и ленточку от шляпки.

Я не спрашивал, кем был этот мужчина и «координатором» чего именно, как отозвался о нём один из его постоянных собеседников в разговоре с «Культиком».

Более ценным подарком были десяток книг, которые привезла эта загадочная парочка. Они проглатывались с удивительной быстротой и доставляли удовольствие большее, нежели все фильмы и передачи, ранее здесь просмотренные – хороша ложка к обеду.

Одной из книг была тоненькая биография Александра Македонского, увлёкшая меня тогда и ставшая буквально страстью на добрые полтора десятка лет. Я искал и читал всё, что касалось великого полководца и незаурядного человека, его окружения или просто того времени, а «История эллинизма» в двух томах Дройзена стала любимой и направляющей на этом поприще. Всё окончилось идеей, а в конце – выплеском накопившегося в поэме на 100 страниц, так никому из ныне живущих на суд и не представленной. То время, которое я на это потратил, доставило мне огромное удовольствие и азарт – никогда не думал, что подобная страсть присуща людям не пишущим и вообще не соответствующих их занятиям.

Интересное замечание: сам процесс написания расставляет по местам факты и упорядочивает работу мозга, делая более приятным язык общения, упрощает составление слов в фразы, несущие в своей минимальности грандиозную суть.

В своё время я осознал, что какую-то часть истории Греции знаю довольно неплохо, а вот провалы в изучении истории государства Российского грандиозны, и это был не недостаток, а безобразие. Поэтому начал с «Историю России» Татищева, с переключением на Карамзина, Костомарова, Соловьёва, Ключевского, Данилевского, Павленко, Валишевского, Скрынникова, Тарле, Гумилева и других столпов исторической науки, писавших и изучавших уже пласты временные и эпохальные. Но позднее более интересным мне показалось познание истории через биографии людей, сыгравших видную роль в становления государства – от великих князей и царей до выдающихся министров и людей искусства. Очень полюбились мемуары и воспоминания. Чтение, на мой взгляд, даже не как источник знаний, а занятие вообще – прекрасное и удивительное спасение от любых нервных потрясений и печалей, а такая небыстрая, вдумчивая манера чтения, какая сложилась у меня, позволяет наслаждаться каждой прочитанной строчкой, если, конечно, стиль и содержание позволяют.

Эту привычку я приобрёл ещё в военном училище, где усилиями одной барышни, работавшей в библиотеке, полюбил Ф. М. Достоевского, и так в него углубился, что осилил все его собрание сочинений в, кажется, тридцати двух томах, включая и тома писем. Если не читать Фёдора Михайловича внимательно, то можно не читать вообще. Кстати, после него я перестал брать по абонементам беллетристику совсем, отдавая предпочтение публицистике и мемуарному жанру. Правда, был пробел в чтении в несколько лет из-за неспокойности и утрамбованной жизни из-за известных событий. Попав же в тюрьму, я открыл для себя В. В. Крестовского, С. Т. Цвейга, Эфрайма Севвелу, Л. Улицкую, Константина Симонова, Умберто Эко, И. Шмелёва, С. Булгакова, П. Флоренского, Нилуса – весь список не перечесть, хотя Ф. М. Достоевский так и остался недосягаем.

По-прежнему увлекаясь историей и воспоминаниями, с которыми не может состязаться ничто придуманное, я думал о своей судьбе, глядя на ее, уже, как бы, со стороны, предполагая пожизненное заключение. Прежнее, многое прочтенное, было не менее гениальным, появившееся время и попытка охватить все, в желании найти ответы на мучившие вопросы, всегда наводят на «земли», бывшие до этого «терра инкогнито» (земля неведомая»). Отдельной темой стала православная литература, показавшая непоследовательность философии и психологии как наук, применимых к самому себе. Именно в них мне показалась перспектива моих будущих интересов.

* * *

«Ося» уехал, уехал ненадолго и «Валерьяныч», и наступила привычная пора одиночества, но с приятной разницей, заключавшейся в уйме свободного времени. Посещая один и тот же ресторанчик, заказывая одно и тоже с редкими и предсказуемыми переменами, приходилось привыкать к местному своеобразию. Чай, к которому мы привыкли с детства, там не подавали, зато я привык к хорошему кофе в мизерных чашечках, к которому официант обязательно приносил стаканчик с ледяной водой – вкус и ощущения неповторимые.

Полюбившееся мне место в центре Афин – Акрополь, – посещал уже регулярно, параллельно наблюдая за бережно ведущимися работами по его восстановлению и очистке, параллельно посещая продавца книг и разной мелкой всячины, который нашёл во мне благодарного покупателя, но купленное я так и не успел до конца дочитать.

Готовые документы толкали к действию, на руках был билет на Канары, где ждал Андрей Пылёв, уже обжившийся на своей новой вилле. Вернулся Солоник, мы сделали дневной прощальный объезд всех злачных мест, на следующий день устроив поездку на «Обжорку»[59] с окончанием банкета в садике снимаемой виллы. Пикничок оказался дымным, но приятным, «Метакса» с сигарой – затяжными. Вечер никак не заканчивался, в конце прорвавшись откровенностями. Как и я, он хотел спокойной жизни, но если ваш покорный слуга к ней стремился, «убирая» даже своих начальников, а добившись, довольствовался, то он понимал, что для него причина невозможности – прежде всего, в нём самом, а точнее – в неспособности отказаться от прошлого и начать всё снова, с чистого листа. Ему нужно было признание и общение, а семья в его понимание была болотом. Семейный очаг и друзей заменили тусовки и «братва», что, в конечном итоге, и погубило его, упразднив все шансы на выживание. Как ни смешно, но моя точка зрения и мои чувства вкупе с жаждой семейности, тоже не позволили избежать кары, но пока этого мира, дав возможность и время подумать о Том.

Приняв приличную дозу «на грудь», и выпив уже неоднократно на брудершафт, мы, уже совсем на грани «кривых сабелек», пообещали друг другу, на случай образовавшегося противостояния наших «бригад»,