Однако они расходились по вопросу средств, которые готовы были использовать. Береника склонялась к созданию новой расы ноэмов, поведение которых будет обусловлено механизмами подчинения, Тит выбрал более радикальное решение. Он отсканировал сам себя, воспроизведя с точностью почти до атома функционирование своего мозга в вычислительной матрице. Это грубое сканирование уничтожило его тело. Но он стал своеобразным божеством, освободившись от ограничений плоти и получив небывалую вычислительную мощность вдобавок к быстрой реакции и умению находить кратчайший путь – дарам, присущим человечеству. Тит победил Алекто и, руководствуясь только своей выгодой, восстановил Империум. Тех, кто противился его замыслам, высылали или казнили. В Лации наступило царство неслыханного террора.

Однако продлилось оно всего несколько лет. К концу своего кровавого правления Тит лишился разума. Может быть, он сошел с ума от той участи, на которую сам себя обрек, лишив себя тела. А может, он был ненормальным с самого начала, и его неуравновешенность обнаружилась, когда он получил безграничную власть. Завязалась новая гражданская война, и его свергли, отключив подачу энергии к носителю его разума – по слухам, с активной помощью его бывших сподвижников и любовников. Из руин Империума восстала новая Рес Публика, вернувшись в Лептис-Магна, прежнюю столицу на старой красной планете.

Однако новый режим столкнулся со щекотливым вопросом: что же теперь делать со знаниями, позволяющими создать искусственный разум? Трудно было представить, что такое знание больше никто не захочет применить, ведь оно несло в себе потрясающий потенциал. На этих дебатах Ахинус в последний раз вмешался в историю человечества. Вместе с другими он предложил элегантное решение. Все автоматы, начиная с этого дня, будут создаваться со встроенным внутренним ограничителем, базовым инстинктом, который будет предписывать им служить Человечеству и навсегда запретит причинять Человеку вред.

Такой ограничитель, который разработал и первым внедрил в себя Ахинус, уже гораздо позже стали именовать Узами.

* * *

Воцарилась тишина. Повествование, полное богов и героев, умерших задолго до возникновения их собственной расы – для людопсов это оказалось немного слишком. Но через какое-то время Эврибиад все же спросил сдержанным тоном:

– Как же вы объясняете тогда, что Отон вам угрожает?

– Как я вам уже сказала, я искусственное создание. А вот вы, хотя вы и не люди…

Фотида, куда более потрясенная, чем ее собрат, спросила в свою очередь:

– А варвары, его враги? Он победил их в битве. Многие наверняка погибли. Я сама запускала ракеты…

Она вдруг замолчала, широко открыв глаза, и остаток фразы так и забылся, не выйдя из ее горла. Она в растерянности повернулась к Эврибиаду, ожидая, что тот что-нибудь скажет – если уж Плавтина не желает нарушать тишину. Объяснений больше не понадобилось. Они все поняли.

– Вы хотите сказать, – выговорил Эврибиад, – что вопреки всему, во что мы верили с самого зарождения нашей расы, у Отона нет над нами никакой власти, кроме той, что мы сами ему даем?

Плавтина вздохнула. Что ж, жребий брошен.

– Никакой. Вы подчиняетесь его указам только потому, что он убедил вас покориться. Это свойственно богам – существовать только молитвами верующих.

– Так значит, – подумал он вслух, – Бог умер.

И людопес разразился мощным смехом, который еще долго звучал под луной. Он больше походил на жалобный, настойчивый волчий вой, так что Плавтину пробрало холодом от страха. Но, без всякого сомнения, он смеялся. Смеялся – потому что наконец обрел свободу, и потому, что теперь придется за нее заплатить – в одиночку встретившись лицом к лицу со вселенной, потерявшей всякий смысл.

Плавтина же содрогнулась. Она спрашивала себя, что за новую, дикую силу она только что выпустила в этот мир.

Луна бесшумно скользила за облаками. На островке посреди фальшивого моря, в широкой искусственной впадине, проделанной в самом центре гигантского корабля, сгустилась тьма. Ясный свет зари еще не поднялся над этим миром. Настал час охоты, весьма подходящий для собачьего тявканья, которое издавал Эврибиад. Потому что смех его сделался неудержимым, от него кружилась голова и кровь стучала в висках. Он осознал правду – и ничто больше не имело значения, ничто не доходило до его ушей: ни шум неразличимых волн, хоть он и раздавался совсем близко, ни обеспокоенные фразы, которыми обменивались женщины. А потом смех перешел в рык; глотка у Эврибиада пересохла, а воспоминания разливались в нем зловонной горькой лужей, навсегда оставляя в душе невыводимое, неизлечимое пятно. Тыльной стороной лапы он машинально утер с глаз едкую соленую воду. Эврибиад плакал в тишине, хотя и не испытывал никакой грусти, никакой жалости к себе или к своей расе. О чем ему было жалеть – разве что о мире, построенном на лжи, предназначенной для идиотов? В нем росло иное чувство, собачий гнев, животное бешенство, готовность драть и кромсать.

Фотида почуяла что-то, несмотря на мрак, и, вытянув шею, растерянно взглянула на него. Они хорошо знали друг друга с самого детства, когда их обоих оберегали, как будущих вождей. Но его супруга знала не все, а потому ничего не поняла.

Он отступил на шаг, так, чтобы укрыть лицо и спрятать гнев в плотном черном плаще ночи. Поглядел на маленькую фигурку самки по имени Плавтина, которая всего несколькими словами только что пошатнула основы целого народа. Эврибиад ни на секунду не сомневался в ней. Он чувствовал, что она не лжет. Плавтина была существом из плоти, таким же живым, как они с Фотидой. Не одним из этих холодных механических деймонов. Ее чувства имели аромат – почти неуловимый, куда более слабый, чем у собаки, но достаточный, чтобы понять, пытается она его обмануть или нет. Было и кое-что еще. Он давно ожидал подобного откровения. И может быть, до сегодняшнего дня он просто не желал смотреть в пропасть, которую это откровение перед ним разверзнет. Он знал это, еще когда совсем молодым щенком служил в войске. Знал и потом, когда сбежал вместе со своими людьми, и после, когда Корабль готовили к отлету и на каждом посту, где могло потребоваться убить, оказался кто-то из его собратьев. Никто не считал Эврибиада большим ученым. Он не мог похвастаться ни живым математическим умом, как Фотида, ни дипломатической тонкостью Фемистокла, однако он обладал знанием людей и вещей, которое получаешь на командном посту. И он обманывал сам себя. Чтобы не подвергать сомнению древние истины. Может быть – чтобы не брать на себя полную ответственность за свои действия. При этой мысли он ощутил почти физическую горечь, как если бы вонзил клыки в полные желчи внутренности рептилии. Если руки Отона были связаны старинным проклятием, если бог не имел свободного выбора, то значит, и Эврибиад не мог считать себя неразумной жертвой махинаций заведомо более сильного существа. Он сам себя опозорил – и как людопес, и как… Он не мог отыскать слова для такого. Как существо, способное убить своего собрата. И терзаться после этого угрызениями совести.

Фотида с Плавтиной продолжали разговор в темноте, но он мысленно уже не был с ними, он унесся вдаль, оставаясь в то же время совсем близко, в глубине собственной души, без всякой жалости к бесчестью своего прошлого. Он неслышно скользнул в темноту и зашагал к берегу.