Двери вагона закрылись с шипением распрямившегося гидравлического поршня. Поезд набрал скорость, и Плавтину вжало в кресло. Она постаралась не думать о том, какие сложности ждут ее в конце пути.

* * *

Эврибиад причалил к острову через несколько часов после восхода солнца. Он греб равномерно, не делая перерывов. Теперь все мышцы на спине и на его мощных руках горели огнем. Он не обратил внимания на боль и не стал терять времени: спрыгнул в воду, вытащил челнок на пустынный берег и отправился к себе.

Рутилий не допускал, чтобы внутрь корабля проносили высокотехнологичное оружие. Но Эврибиаду оно было и не нужно. Он бы даже посчитал использование такого оружия за предательство. Отточенная, тяжелая бронза, смерть, направленная усилием руки и желанием встретиться с опасностью лицом к лицу – вот чего жаждала его душа.

После отлета он сложил доспехи в ящик из цельной древесины – после того, как смазал их и начистил. Он не думал, что доведется еще раз ими воспользоваться. Не удостоил взглядом ни спартанскую обстановку и остатки еды на столе, ни расстеленную кровать, ни те несколько книг, что он привез с собой. Поднял тяжелую крышку, потом двумя руками приподнял металлический торакс[68], выкованный специально под его мускулистую грудь. Эврибиад его отложил. В молодости его самым заветным желанием было умереть в таких доспехах. Но невозможно одному затянуть ремни. Придется удовольствоваться краносом[69] с высоким нашлемником, блестящими поножами, гоплоном[70], на котором было изображено мощное морское чудовище со смертоносными щупальцами, со вмятинами от множества битв. Эврибиад сложил их на пол и вытащил меч из ножен. Его морда с устрашающими клыками отразилась в желтом металлическом лезвии, изношенном, но по-прежнему остром, и решимость от этого только возросла. Он был рожден и обучен, чтобы участвовать в агоне – битве насмерть. И на сей раз он победит, какие бы препятствия не воздвиглись на его пути. Он поискал глазами свое копье – наконечник у него был такой же блестящий, хоть и потертый после множества сражений. Взял его твердой рукой, покачал, уравновешивая. Теперь можно и приготовиться. Натянул ярко-алую тунику. Ему нравился этот цвет, потому что скрывал раны и кровь. Теперь он мог показать себя как есть и каким он хотел быть.

За дверью раздался шум, и он резко развернулся, стиснув в руке копье. Взмолился, чтобы его не застигли слишком рано. Твердым шагом Эврибиад приблизился к двери. Внутрь просунулась сердитая морда Аристида, его верного келеуста, перечерченная жутким старым шрамом. Они молча посмотрели друг на друга. Они всегда были близки, а смерть Феоместора сплотила их еще больше, но Аристид не любил разговоров и был скуп на мудрые советы.

– Что это еще за безумие, кибернет? – прорычал он на эллинском диалекте, которым пользовались людопсы.

– Вовсе не безумие, друг мой, но печальный долг, необходимость исполнить который убивает меня. И однако же я не могу освободиться от него.

– Уверены ли вы в справедливости своих действий? Стоит ли мне поднять стаю?

– Уверен не меньше, чем в том, что зовусь Эврибиадом. Но это не касается никого, кроме меня. Ни вас, ни моих храбрых эпибатов, ни гордой триремы, которая носила нас по предательскому морю.

Оба замолчали, и взгляд лейтенанта подернулся грустью.

– Тогда я помогу вам завязать ремни на тораксе.

Мгновением позже Эврибиад с копьем в руке направлялся к центру острова. Он скорее бежал, чем шел, быстрым широким шагом. И, пока он шел, заря сменилась светом дня. Эврибиад не ощущал веса своих доспехов, не обращал внимания на то, какое зрелище он представляет собой для ранних пташек, попадавшихся на его пути. Глотка его была разинута, под туникой перекатывались мускулы, клыки сверкали ярко, как бронза начищенного оружия – он был воплощением тимоса[71], духа битвы, готового сеять смерть. Все замолкали от испуга и прятались, когда он шел мимо. Но, словно кранос с высоким надшлемником, мешавший ему смотреть по сторонам, гнев так же неумолимо нес его к цели.

Наконец он подошел к дому Фемистокла. Тот стоял на пороге и говорил с Аттиком, огромным тощим деймоном с хилыми конечностями, лицо которого было всего лишь наброском – с маленькими глазками, отсутствующим носом и скулами. Кибернет возник перед ними, быстро шагая на своих сильных ногах со вздувшимися от усилия мускулами, опоясанные блестящим на солнце металлом. Он был еще далеко, когда они оба обернулись, удивившись его присутствию. А потом Эврибиад встретился взглядом со своим бывшим учителем. Фемистокл знал. Покорность судьбе читалась в его стариковских глазах, в его усталом силуэте, в его неподвижности. Когда-то он был титаном среди людопсов, которого опасались из-за его свирепости в бою и физической мощи. Он мог бы… Эврибиад потряс головой, чтобы вытряхнуть эти мысли и стряхнуть пот, скопившийся на носу. Час пробил; настал кайрос[72], момент, в котором решается, победишь ты или проиграешь, будешь ли жить или умрешь.

Он отвел руку с копьем назад, развернув массивное плечо, твердое, как камень, которому нисколько не мешал вес кирасы, прикрывающей грудь. Все тело Эврибиада напряглось от этого тектонического усилия, от этого совершенного вращения. Копье теперь было у него за спиной. Резко, будто расправляющаяся пружина, он перенес вес на одну ногу, высвободив всю недюжинную мощь своей руки – вперед, к тому, кто был когда-то его командиром, другом и советником, кого он любил, как отца, на чьей племяннице женился, тот, кому он бросил вызов, не переставая гордиться честью, что выпала ему – служить такому благородному господину… Все это промелькнуло в его голове, это и еще тысяча утрат, но ничто не в силах было остановить сумасшедшую силу, которая передалась от его бедер его передней лапе, словно сама земля поделилась с ним титанической силой. И копье сорвалось с его руки и полетело между небом и землей – пугающий и смертоносный луч из дерева и металла, рожденный из божьего гнева. На короткий миг солнце коснулось его наконечника.

Эврибиад сделал еще несколько шагов и остановился в пыли, наклонив голову, задыхаясь. Его легкие горели.

Невозможным движением, неуловимым, как у змеи, Аттик кинулся вбок, закрывая Фемистокла. Копье вонзилось в его голое плечо и пронзило насквозь искусственную плоть, что была крепче кожи. Брызнула золотистая, почти прозрачная сукровица, замарав день липким пятном.