Приготовилась увидеть под платком Агата знакомые белые и сизые шрамы, а увидела… чужое, страшное, перекошенной ненавистью и последним гневом лицо дальнегатчинца Тадеуша.

— Как?! — закричала, забилась, ударила по груде мертвой плоти кулачками. Принялась тереть рукавом и подолом рот, целовавший чужого мертвеца, сломанного топью предателя. Скрутила тошнота. Пришли слезы. И Агата заголосила, завыла, проклиная Тадеуша из Дальней Гати, мужа и самое себя…

На крик прибежали, вытащили под руки от мертвеца, уложили в другом крыле, послали за лекаркой Ханной.

Скоро травяной настой, влитый сквозь зубы в рот полубеспамятной от слез княгини, заставил ее смежить веки. Она задышала медленно и глубоко, словно лежал у нее на груди тяжелый камень, не давая вздохнуть.

Владислав поманил Агнешку за собой, взял из корзинки Мирогнева, прижался губами к сухой, зажатой в кулачок ручке. Вздохнул резко, отстранился.

— И Гнешек как ты, — грустно улыбнулся он. — Сила его чует, расходится. Огнян Закрайский.

— Нет. Того братья убили. А у Гнешека один брат, и тот — князь Чернский. А владыка Черны никогда без вины не казнит.

Владислав прижал сына к груди, притиснул так, что тот запищал, протестуя, замахал ручками, выбиваясь из пеленок. Но когда отец понес его по темным переходам, затих. Словно знал, куда несут.

Мирослав тихо спал в колыбели возле подремывающей няньки, и Владислав с порога сложил щепотью пальцы и скинул сонное заклятье на старушку, отчего та захрапела и завалилась на бок, ткнулась плечом в стену.

Владислав положил Мирогнева к брату. Гнешек махал руками и кряхтел, избавляясь от надоевших тряпок. Ударил спящего по груди сухим кулачком — и у истомленного неделями боли князя порозовели щеки. Он зевнул, как зевают котята, широко, морща коротенький нос, но не проснулся.

— Пора? — спросила Агнешка тихо.

— На Землицын день будет пора. Обряд проведем. Но им едва ли еще проститься получится.

Гнешек, егозя, добрался до брата и навалился на него, прижав рукой, ткнулся в шею спящему князю курносым носом.

— Пора мне. С княгиней я должна сидеть, — сказала Агнешка тихо.

Владислав кивнул, забрал из колыбели сердито закряхтевшего Гнешека. Мирослав захныкал во сне, потянулся туда, откуда только что шло тепло, такое родное, нужное. Владислав поцеловал его в лоб, сбросил с руки заклятье сна.

— Не трать силу попусту, князь, — сказала Агнешка, принимая на руки сына. — Ведь ты едва держишься. Думаешь, я, твоя лекарка на полном гербе, не знаю, когда господину моему плохо?

— Думаешь, мне плохо оттого, что силы мало? А я все думаю, как растратить ее без остатка, чтобы хоть прикоснуться к тебе.

Жар бросился к щекам. И Агнешка вышла прочь, не в силах поднять глаза на князя. На Илария. На того, к кому тянулось в ней все, словно вросли они друг в друга — на том ли поле, где манус тянул через нее свою силу, едва не погубив, на том ли, где манус с оберегом из ее волос сражался один в поле против своры, доверив ей, лекарке, свою жизнь и судьбу удела.

Она выскочила прочь.

Прибежала от Конрада его девчонка и, приседая, кланяясь и вертясь, сказала, что закрайскому великану снова будто бы хуже, надо бы ему с маленьким господином увидеться.

За ней пришел и Конрад, запыхавшийся, встревоженный. И они забрали Мирогнева домой — лечить закрайца.

Агнешка осталась одна с княгинею. Та лежала смирно, словно мертвая, только веки вздрагивали, словно снился княгине страшный сон, да не было сил проснуться. Чтобы не тревожить болезную, Агнешка погасила свечи, распахнула окно. Впустив свежий ночной воздух из пустого сада.

Но в саду кто-то был.

Кто-то темной тенью бродил там, тихо ступая по редкой весенней траве.

Сверкнули во тьме белые искорки. Больше, ярче, клубком, снопом зароились — и вдруг схлынули, истаяли и тотчас вынырнули вновь, побежали по стволу старой яблони. Агнешка замерла, глядя на сияющее дерево, в отсветах которого виднелся отчетливо черный силуэт.

Бродивший по темному саду вновь заставил искорки виться между пальцами — и снова сбросил. И яблоня вздрогнула, одеваясь густой листвой, а в листве показались яблоки.

Агнешка услышала хруст ветки. Кто-то сорвал яблоко и бросил его на землю — и тотчас послал следом сноп холодных искр, что заставили спелый плод лопнуть, отдав земле черное сдвоенное семечко, и то ушло в ее темные рыхлые недра и пробилось у ног мага парой молодых яблонь-близнецов.

— Ханна…

Словно дыхание ветра. Не имя даже — тень имени.

Она не ответила. Смахнула слезы. Отвернулась от окна. Поглядела на тихо спящую в темноте княгиню.

Не услышала — почувствовала, что сад снова стал пуст. Тихий свет яблонь померк. Ночь, глухая, мертвая, навалилась на терем.

Утро едва затеплилось над крышами. Первые петухи задрали головы, готовясь разорвать тишину криком. Кое-где во дворах уже звякали ведра. Медленно, гремя цепью, вышла из конуры большая лохматая собака, тихо рыкнула в блеклую туманную морось, уже то там, то здесь пронизанную широкими полосами розоватого света.

— Ребеночка застудите, матушка. Никто и не верит уже в эту дедовскую блажь. Охота отпраздновать Землицын день, так давайте велим пирогов напечь, на площади раздадим. Так ли уж надо юного князя Мирослава Владиславича в туман, в сырость из дому нести… — плачущим голосом проговорила толстая кормилица, но Агата глянула на нее строго. Спустилась с крыльца и величавым шагом прошла ко крытому возку. Кучер ежился на козлах, дожидаясь, пока женщины усядутся. Младенец-князь проснулся и заревел. Так, под рев юного Чернца и причитания няньки и поехали.

Дорога, ровная до городских ворот, за ними принялась петлять и виться. Возок прыгал, кормилица охала. Зато младенец успокоился на руках горделивой бабки, словно знал, какая роль ему уготована.

К Чернскому камню прибыли, когда уж совсем рассвело. Пешком было бы скорее, да не потащишь наследника Черны через лес по волчьим тропам. Вот и пришлось трястись в возке окольным путем.

Утонув по колено в тумане над росяной травой, Агата, осторожно ступая красными сапожками, пошла через редкий пролесок к поляне, на которой высился Чернский святой камень. Валун хмуро чернел в облаке зацветающего крестоцвета. Возле камня сидели на земле, подстелив под себя какую-то шубейку, плешивый старик да толстяк Конрад. Книжник по обыкновению что-то жевал, то и дело ныряя пухлой рукой в суму и доставая из нее съестное — то скрой хлеба, то кусок вяленого мяса, то крепкую луковицу, от которой тотчас сочно откусывал половину. Невдалеке стоял, опершись рукой на свой варварский лук, великан-закраец.

Неподалеку от Игора топтался, не зная, куда себя деть, один из слабеньких городских колдунов из дворни — лекарь.