за некоторые свои стихотворения (как, напр., его горячее юношеское «Вперед!») еще надолго, без сомнения, останется любимцем нашей молодежи.

Все это правда, но тут — не вся правда.

Если повнимательнее всмотреться в литературную деятельность Плещеева, то окажется, что приравнивание его к Некрасову и Салтыкову (без всяких оговорок) не выдерживает строгой критики. Начать уж с того, что Салтыков и Некрасов были, так сказать, писателями воинствующими, могучими «властителями дум» современных им поколений, между тем, как Плещеев — нежный, «печальный и кроткий», как воспетый им цветок, стоявший на окне темницы, — пел очень милые, задушевные, меланхолические песни, и обращался «к нищим и богачам»… с проповедью любви и мира… Читатель, может быть, помнит (а может быть и «нет») упомянутый мною «Цветок» — одно из лучших симпатичнейших стихотворений Плещеева. Здесь кстати я должен напомнить о нем… Фабула стихотворения очень простая.

Цветы, жившие на воле, однажды увидели, что «в окне за решеткой тихо качается бледный цветок… Цветикам жаль его, бедного, стало», и стали они к себе его звать. Но цветок ответил им отказом. «Нет, — сказал он, — хоть в поле и весело, и наряжает вас ярко весна,

Но не завидую вашей я доле И не покину сырого окна. Пышно цветите! Своей красотою Радуйте, братья, счастливых людей; Я буду цвесть для того, кто судьбою Солнца лишен и полей. Я буду цвесть для того, кто страдает. Узника я утешаю один. Пусть он, взглянув на меня, вспоминает Зелень родимых долин…»

Я привел здесь это прекрасное стихотворение потому, что в нем, по моему мнению, вылились самые характерные черты и личности Плещеева и плещеевской музы.

Затем, чтобы быть справедливым, все-таки должно сознаться, что произведения Плещеева никогда не достигали той яркости, той силы и энергии, того потрясающего драматизма, каким дышат поэмы и стихотворения Некрасова, несмотря на их иногда «неуклюжий стих» (как признавался сам поэт). Муза Плещеева, несмотря на всю ее задушевность, на ее тихую грусть и симпатичность мотивов, далеко не имела и не имеет для нас такого глубокого значения, как «скорбная» некрасовская муза. Отдавая должное Плещееву, я, тем не менее, вполне убежден, что будущий историк русской литературы, свободный от всяких влияний и увлечений, не сравняет Плещеева с Некрасовым и Салтыковым ни по силе таланта, ни по богатству и разнообразию их творчеств, ни по тому влиянию, какое они оказали на развитие нашей общественной мысли.

Хотя я пишу воспоминания — не критическую статью, но я все-таки нашел нужным сказать сначала несколько слов и о литературной деятельности Плещеева.

Плещеев, насколько я знал его, был человек очень доброжелательный, мягкий и нежный, всегда отзывчивый на всякое честное, доброе дело. Силы же характера, энергии, настойчивости напрасно было бы искать в Плещееве, и его милый почтенный образ, образ кроткого и добродушного седовласого патриарха — так же, как и его поэтические создания, — не блистал ни яркостью, ни силой, той силой, какая, напр., сказывается в некрасивом, нахмуренном, строгом лице нашего сатирика.

Было бы очень хорошо, если бы люди, знавшие Плещеева во дни его юности, т.-е. в 1840-49 и последующих годах его житья в Уральске, поделились с публикой своими воспоминаниями о нем; может быть, там, в прошлом, и нашлось бы немало интересного. В моих же воспоминаниях о Плещееве читатель, предупреждаю, ярких черт не найдет. В этих воспоминаниях он отразился таким, каким я знал его: очень гуманным, мягким, снисходительным человеком.

С Плещеевым я познакомился весною 1874 г. в редакции журнала «Отечественные Записки», где он в ту пору сотрудничал и был секретарем. Он любил впоследствии вспоминать о том прошлом, и в шутку называл себя «экс-секретарем журнала Annales Patriotiques»…

Алексей Николаевич Плещеев

Хорошие воспоминания остались у меня об этом человеке. Каким я увидал его в первый раз в редакции «Отечественных Записок», таким он и остался для меня до последнего дня. Всегда я знал его добрым, мягким, милым человеком, с нежным любящим сердцем, и в его поэтических произведениях отразилась вся его добрая любящая душа.

Мне пришлось видеть Плещеева в различные моменты его жизни; видал я его в радости и в горе, на отдыхе и в роли редактора.

Однажды я видел его особенно жизнерадостным. В тот вечер его бледное старческое лицо было прекрасно: оно, казалось, сияло каким-то внутренним светом, душевным довольством и миром. Друзья, товарищи и почитатели Плещеева в тот день праздновали 40-летний юбилей его почтенной литературной деятельности. Молодежь некоторых высших учебных заведений, зная, что я буду на этом юбилее, просила меня явиться ее представителем на литературном торжестве и приветствовать от ее имени юбиляра, как одного из ее любимцев, — сказать ему, как глубоко уважает его молодежь. Я, разумеется, с