полной готовностью взялся исполнить это поручение, и передал Плещееву все бывшие у меня адресы и письма, сказав по поводу их несколько слов. Большое общество на тот раз собралось вокруг Плещеева, и, видимо, в те хорошие минуты его душе было тепло и отрадно… Редко встречаются в жизни писателя такие минуты, еще реже случается, чтобы повторились они…

Помню и другой вечер, проведенный с Плещеевым, — совершенно в ином роде.

26 марта (1888 г.), в день похорон В. М. Гаршина, я зашел вечером к Плещееву и застал его одного в кабинете. Мы оба были под одними и теми же тяжелыми впечатлениями и, естественно, вспоминали о покойном собрате, об его жизни и об его роковой преждевременной кончине. Плещеев, как теперь вижу, полулежа, сидел на диване. Порой он тяжело вздыхал; глаза его смотрели грустно и поминутно затуманивались.

— Как жаль мне его!.. — после небольшой паузы начал он и не договорил, склонился над подушкой и горько заплакал, как плачут люди, когда сердце их действительно надрывается от горя.

Я молчал и вообще оказался плохим утешителем, потому что мне и самому было не по себе: я любил Гаршина.

Потом мы опять стали перебирать некоторые подробности из жизни покойного и остановились на одном событии, которое в свое время особенно сильно потрясло Гаршина. Я говорю о посещении Гаршиным графа М. Т. Лорис-Меликова, бывшего в ту пору председателем Верховной комиссии, и о причинах, заставивших Гаршина пойти к этому сановнику…

Затем речь зашла о похоронах, о стихотворениях и речах, произнесенных над могилой. Я, помню, сказал, что мне показались особенно сильны и удачны некоторые строки в стихотворении Минского…

— И я тоже написал… — немного погодя, поуспокоившись, сказал со вздохом Плещеев.

— На смерть Гаршина? — переспросил я.

— Да!.. Я озаглавил: «На похоронах Всеволода Гаршина»… — ответил он. — Да лучше бы, впрочем, без заглавия… Ну, да — как хотят!

Я попросил его прочитать мне стихотворение. Старик подошел к своему письменному столу, порылся в бумагах и, достав рукопись, все еще слегка дрожащим взволнованным голосом с чувством прочитал следующие строки:

«Чиста, как снег на горных высотах, И кротости исполнена безмерной Была душа твоя, почивший брат. Незлобив был, как голубь, ты. Вражды И зависти твое не знало сердце, Любви и всепрощения родник Неиссякаемый в груди твоей таился. Любовью все твои созданья дышат, Глубокою любовью к человеку… Не отвергал с презреньем падших ты, Но пробуждал к ним в ближних состраданье, — Вот почему все честные сердца Ты влек к себе с неотразимой силой! Немного тех, кто чистоту души Умел сберечь средь мутных волн житейских, Как ты сберег, — и в ком не в силах были Они любви светильник потушить… Спи мирно, брат наш милый… Долго будет В сердцах людских жить светлый образ твой. О! если бы могли хотя на миг Твои открыться вежды… в наших взорах Прочел бы ты: какою беспредельной, Великой скорбью душу наполняет Нам мысль, что ты навек от нас ушел!»

Мне хотелось прочитать моим знакомым это стихотворение, и я попросил Плещеева подарить мне тот список, который в то время был у него в руках.

— Возьмите, возьмите, пожалуйста! — сказал он. — Только я вот сейчас сделаю маленькую приписку — на память о сегодняшнем вечере…

Стихотворение было переписано набело, кажется, одною из его дочерей.

И он над заголовком стихотворения надписал: такому-то «в память 26 марта 1888 — от А. Плещеева». Я храню этот листочек.

Стихотворение впоследствии было напечатано.

II.

Когда собратья по литературе обращались к Плещееву за советом и указаниями, он никогда не отказывал в помощи (мне, по крайней мере, неизвестны случаи отказа или равнодушия с его стороны), и всегда он делал, что мог.

Был, напр., такой случай: в 1886 году угораздило меня написать пьесу из народного быта (до тех пор пьес я не писал), мне приходилось не раз советоваться с Плещеевым, и он, по свойственному ему добродушию и любви к литературе, живо интересовался моей работой. Между нами было условлено: как только я допишу пьесу, так немедленно же прочитаю ему.

Сказано — сделано.

Лето 1886 г. я жил в Вартемяках; Плещеев нанимал дачу близ станции Ушаки (по Николаевской жел. д.). В начале июля, числа 3 или 4, с рукописью в кармане я отправился к