«Эйнштейна». Гонорар был невысок, но для нас было очень ценно знать, что наш труд признан. Заказ поступил в 1976 году, в период, когда в США праздновалось двухсотлетие Американской революции. Национальный фонд искусств США и многочисленные частные и государственные фонды заказывали новые произведения во всех родах и жанрах. Для торжеств, состоявшихся в том году, были заказаны сотни и сотни новых музыкальных и поэтических произведений, фильмов и балетов. Но, по-моему, мы с Бобом были настолько поглощены работой над «Эйнштейном», что даже не заметили этих подвижек. В любом случае, ни одна организация, спонсирующая искусство, так и не обратилась ни к нему, ни ко мне. Наверно, мы просто не попадали в поле зрения официальных институций культуры: они не замечали наше творчество. Что ж, институциональное финансирование искусства устроено именно так, и мы ничуть не удивились. Но кто-то из сотрудников фонда Боба обратил на это внимание и сообщил в Юбилейную комиссию поддержки искусств, что «Эйнштейн на пляже» — официальный дар французского правительства Соединенным Штатам по случаю двухсотлетия революции. Спустя несколько недель нам прислали по почте американский флаг.

Директор Авиньонского фестиваля Мишель Ги еще в 1973 году бывал на репетициях нашего ансамбля в лофте Дикки Лэндри. Однажды Дикки, в припадке дизайнерского хулиганства, покрасил всю студию в черный цвет. Зал освещался только лампами на наших пюпитрах. В зале было темным-темно, музыка звучала громко-громко, и это, сам не знаю почему, нам особенно нравилось. Наверно, в тот вечер мы репетировали последние части «Музыки в двенадцати частях». Мне сказали, что тут есть гость из Парижа. Я успел позабыть о визите Мишеля Ги и слегка удивился, когда после репетиции из мрака вынырнул высокий, элегантно одетый француз.

— Мое имя — Мишель Ги, я представляю парижский «Осенний фестиваль» и в наступающем году привезу вас в Париж, — сказал он.

— Непременно, Мишель, — сказал я, ни на секунду ему не поверив.

Но он привез нас на фестиваль. Вскоре, уже будучи министром культуры, он узнал, что мы с Бобом вместе делаем «Эйнштейна». Он уцепился за нашу вещь и договорился о мировой премьере на Авиньонском фестивале, директором которого был раньше. Я уверен: Ги посодействовал тому, чтобы правительство заказало нам «Эйнштейна». Он всегда мыслил независимо и имел острый нюх на новаторские произведения. В то время его личным ассистентом была Жозефина Марковиц. Это она впоследствии, в 1992 году, привезла в Париж восстановленную постановку «Эйнштейна».

Итак, были назначены две даты — премьеры 25 июля 1976 года, в Авиньоне, и последнего спектакля гастрольного тура, в Роттердаме. Наш европейский импресарио Нинон Карлвайсс вскоре организовала остальную часть тура. Авиньон, Париж, Венеция, Белград, Гамбург, Брюссель и Роттердам — таков был наш маршрут. В общей сложности — около тридцати трех представлений в семи городах.

В Авиньон мы приехали за две недели до премьеры. Музыкальные и театральные репетиции, репетиции хореографических номеров: вся труппа работала невероятно напряженно. Тем временем из Италии, от изготовителей, прибыли декорации и задники: их надо было выгрузить и разместить. Позднее пришлось устанавливать и настраивать осветительные приборы. Все эти хлопоты плюс другие, самые разнообразные технические аспекты свалились на нас в период этой запарки. Боб никогда раньше не курировал техническую сторону постановок: не отрабатывал чисто технические нюансы освещения и смены декораций, работы с реквизитом. Мы пока ничего не опробовали на практике. Пришлось скорректировать даже мизансцены в хореографических номерах: сцена тут была намного просторнее, чем на нашей репетиционной базе. Световую партитуру Боб дописывал за день до премьеры. Все эти сложности приходилось учитывать, но я не испытывал ни малейшего волнения. Радостно предвкушал, как увижу свою оперу впервые. Поскольку на репетициях я был концертмейстером, мне ни разу не довелось внимательно понаблюдать за тем, что делал Боб.

Настоящей генеральной репетиции у нас вообще не было: только в вечер премьеры, 25 июля, мы в самый первый раз всё сыграли, не прерываясь, не внося поправок. В вечер премьеры артисты лишь второй раз слышали игру ансамбля синхронно с их собственными номерами. Кстати, мы сами не знали в точности, сколько времени длится наш спектакль. Обычно в восемнадцать двадцать я играл сольно вступление «заходите», в восемнадцать тридцать двери открывались, в семь ноль-ноль начиналась «Пьеса-связка № 1». «Пьеса-связка № 5» заканчивалась в одиннадцать часов вечера; итак, в целом, с учетом вступления, спектакль длился почти пять часов. На тех первых гастролях мы сыграли спектакль тридцать три раза; поразительно, что его общая продолжительность если и варьировалась, то на две-три минуты, не больше.

В вечер премьеры я был в таком возбуждении, что, по-моему, моя душа почти весь вечер провела вне тела. Ни труппа «Эйнштейна», ни — это уж наверняка — аудитория толком не знали, чего ожидать. Пять часов пронеслись как сон. Все шло как полагается. Мы начали с «Пьесы-связки № 1» и, прежде чем я успел опомниться, перешли к сцене Night Train («Ночной поезд»); и — я снова не успел опомниться — к сцене Building («Здание»); и, опять незаметно для меня, оказались в Spaceship («Космическом корабле») — это была предпоследняя сцена, и Боб исполнял «танец с фонариком». Все прошло изумительно и стремительно.

Аудитория испытывала полный экстаз: и на протяжении всего спектакля, и когда он закончился. Ничего подобного еще никто никогда не видел. В аудитории было много молодежи. Вообразите, вам двадцать или двадцать пять лет, вы приезжаете на Авиньонский фестиваль и случайно попадаете на «Эйнштейна на пляже». Вы не имеете никакого понятия о том, что вам покажут, а длится это пять часов. Люди просто безумствовали. Толпа гудела. Люди глазам своим не верили. Визжали и хохотали, практически пускались в пляс. А мы изнемогали от усталости. Мы ведь две недели усердно репетировали. Поесть — и то было некогда. И теперь испытали нечто вроде эйфории при родах: она сменяется чувством облегчения, повергающим в экстаз, а затем — сильнейшим переутомлением.

И вот спектакль заканчивается. Мы осознали, что сделали что-то экстраординарное. И не только мы: это осознавали все вокруг.

Собрались разные люди, имевшие отношение к постановке, а также те, кого я никогда в жизни не видел. Почти все лица сияли от счастья. Мишель Ги, естественно, был на седьмом небе. «Эйнштейн на пляже» стал его детищем в том смысле, что именно Ги заказал это произведение. Должно быть, он чувствовал себя Санта-Клаусом, доставившим подарок по нужному адресу. Если бы не Ги, вообще ничего бы не свершилось. Это он дал деньги, которые помогли сдвинуть проект с мертвой точки.

В Авиньоне было еще