четыре представления, не считая премьеры. В дневные часы Боб и я беседовали с журналистами и зрителями, которым хотелось поговорить о нашем произведении. Были дебаты, дискуссии, взаимное непонимание. Одни пылко одобряли наше произведение, другие громогласно возмущались. Чего мы только не наслушались! «Что за чертовщина — вы сами-то понимаете, что сделали?» «Как вы смеете такое ставить?» «А что это все должно было значить?»

Но мы слышали и принципиально иные отзывы: «Это было самое фантастическое событие за всю мою жизнь».

Были глупые вопросы, были интересные. А самые лучшие вопросы были глупыми и интересными одновременно. Например, вопрос «А „Эйнштейн“ — это действительно опера?» — одновременно глупый и интригующий. Ни Боб, ни я не готовились к этим дискуссиям специально. По-моему, в конечном итоге и мне, и Бобу было все равно, что люди подумают.

Приходило много газетных и журнальных обозревателей: им впервые представился шанс познакомиться с Бобом и мной, поскольку раньше мы не давали пресс-конференций. Некоторые даже отказались писать рецензии на «Эйнштейна». Заявили, что настоящая музыка создается совсем не так. Левые издания, в том числе французская «Либерасьон», восторгались, а правые — ругали почем зря. Совсем как в нынешние времена. Есть на свете кое-что неизменное.

Такие публичные встречи происходили на всем протяжении наших европейских гастролей. Иначе и быть не могло. Одна из «проблем» «Эйнштейна» (или потенциальных причин его ошибочной трактовки) состояла в том, что он никогда не имел никакой «идеологической» или «теоретической» основы. Это было совершенно не по-европейски. Однако ни Боб, ни я не испытывали необходимости в такой основе. Например, тот факт, что для постановки «Эйнштейна» требовались авансцена, верховое оборудование сцены, кулисы, софитная ферма и оркестровая яма, означал, что без оперного театра нам не обойтись. То есть для постановки «Эйнштейна» подходили только оперные театры. Чисто по этой простой причине «Эйнштейн» стал «оперой», и этот термин нас вполне устроил.

Казалось, «Эйнштейн» — нечто в сущности невинное и радикальное — внезапно, непреднамеренно поставил Боба и меня в положение, когда от нас требовали разъяснить другим произведение, возникшее из нашей собственной жизни, из наших таких несхожих между собой биографий. Но оно же возникло абсолютно органично, свободно, спонтанно! Это произведение не требовало объяснений и не нуждалось в них. И мы никогда не пытались ничего объяснять.

На завершающем этапе гастролей мы выступали в Гамбурге, и там на «Эйнштейна» пришли Джейн Херман и Гилберт Хемсли. Джейн и Гилберт продюсировали цикл «Особые события» для Метрополитен-опера. В Мет решили выделить воскресные вечера под особые мероприятия, поручили Джейн составлять программу. В Гамбург они приехали по совету Джерри Роббинса, который видел нашу вещь в Париже, а еще раньше — на предварительном прогоне в театре «Видео Иксчейндж».

Мы с Бобом знали, что в зале есть кто-то из Метрополитен-опера, но не знали, с какой целью. Позднее, когда мы встретились с Джейн и Гилбертом, они сказали, что хотят предоставить нам сцену для спектакля и устроят это. Мы с Бобом поулыбались, ответили: «Прекрасная идея», — но ни на миг не поверили их обещанию.

Через несколько часов, все детально с нами обсудив, Джейн и Гилберт откланялись. Когда они ушли, мы с Бобом переглянулись и сказали друг другу: «Неосуществимо». На моем счету был всего один концерт севернее 14-й улицы — в Таун-холле в 1974-м. По большей части я играл в Нижнем Манхэттене, в галереях и лофтах, и идея нашей постановки в Метрополитен-опера казалась досужей фантазией. Такого просто не бывает.

И все же театр Метрополитен-опера забронировал за нами один из воскресных вечеров в ноябре 1976 года. Мы договорились, что из кассового сбора нам будет выдана определенная сумма на гонорары труппе и прочие издержки, а театр предоставит нам зал и свою команду техников.

В программке «Эйнштейна» значится: «Нью-Йоркский театр Метрополитен-опера и „Бёрд Хоффман фаундейшен“ представляют». Абсурдно считать, будто мы арендовали зал в Мет. Во-первых, у нас не нашлось бы столько денег. Во-вторых, мы не могли поставить что-либо в Мет, обойдясь без его штатных электриков, осветителей и монтировщиков. Мы никоим образом не могли просто временно арендовать зал, как это иногда делают кинокомпании, прийти в пустой театр и за девятнадцать часов подготовиться к спектаклю. Это невозможно. Мет хотел принять нашу постановку на своей площадке, согласился помочь с подготовкой, и Гилберт уже начинал все планировать.

Когда мы с Бобом прилетели из Европы в аэропорт имени Кеннеди, нас встретил Пол Уолтерс, старый друг и меценат Боба.

— Все билеты на первое представление проданы, — сказал он нам.

— Что-о?

— У вас аншлаг в Мет.

Последний билет был продан за восемь или десять дней до представления. Администрация театра почти сразу забронировала за нами еще один воскресный вечер.

До первого представления в Мет у нас оставалась всего неделя. Главная проблема состояла в том, чтобы установить декорации до шести вечера, когда театр открывал двери. В субботу вечером шли «Нюрнбергские мейстерзингеры». Этот спектакль заканчивался в одиннадцать. Итак, у нас было время с одиннадцати вечера в субботу до шести вечера в воскресенье: девятнадцать часов, времени с гулькин нос. Обычно мы устанавливали декорации за три дня, но тут нам удалось управиться очень быстро, потому что Гилберт просчитал каждую минуту — спланировал все бесподобно. Он работал с командой техников из Мет, а они отлично себя показали, трудились всю ночь, до пяти утра. По-моему, у нас не было ни одной лишней минуты.

Мои родственники пришли в раж: «Эйнштейн» пойдет в Метрополитен-опера. Некоторые специально приехали на премьеру, другие вырвались бы, если бы раздобыли билеты. Моя мама увидела, что все совсем иначе, чем восемь лет назад, когда она слушала меня в Квинс-колледже в практически пустом зале. Теперь она собиралась пойти в крупнейший в мире оперный театр, и все билеты были проданы.

Не знаю, что она тогда думала. Я никогда не разговаривал с ней на эту тему.

Как я упоминал выше, Ида сидела в одной ложе с отцом Боба, и мне известно, что они обсуждали происходящее на сцене. Вот одна из дошедших до меня баек: мама сказала отцу Боба: «Мистер Уилсон, вы хоть когда-нибудь могли себе представить, о чем думает ваш сын, что творится у него в голове?» Собеседник ответил: «Нет, начисто не представлял».

Перед вами два человека, у которых мало общего: он из Техаса, она из Балтимора; но его сын и ее сын сделали нечто экстраординарное, а он и она никак не поймут, про что спектакль. Это не значило, что Ида не оценила