— Ты мой сын! — вскричал он. — Так провозгласил Аполлон.

Сердце Креусы сжалось от обиды и негодования.

— Твой сын? А кто же его мать?

— Не знаю, — растерялся Ксуф. — Я считаю его своим сыном, но, возможно, мне дал его сам бог. В любом случае он мой.

Они застыли в молчании. Ион держался отчужденно и неприступно. От него веяло ледяным холодом. Ксуф был потрясен, но счастлив. А Креусу одолевали мысли о том, как она ненавидит мужчин и не потерпит, чтобы ей навязывали ребенка какой-то неизвестной простолюдинки. И тут появилась немолодая прорицательница. В руках она держала две вещи, при виде которых Креуса вздрогнула и, перестав думать обо всем другом, оторопело воззрилась на них. Тонкое покрывало и девичий плащ. Прорицательница сказала Ксуфу, что с ним желает говорить жрец, и, дождавшись, когда он уйдет, протянула обе вещи Иону.

— Вот, родной мой, возьми их с собой, когда отправишься в Афины с новообретенным отцом. Я нашла тебя на пороге храма завернутым в эти одежды.

— О! — воскликнул Ион. — Наверное, меня укрыла ими мать. Они приведут меня к ней. Я буду искать ее повсюду, по всей Европе и по всей Азии.

Но Креуса уже подошла к нему неслышно и, прежде чем он успел отпрянуть, спасаясь во второй раз от неприятных ему прикосновений, прижала к себе с рыданиями и поцелуями, шепча: «Мой сын, мой сын!»

Этого Ион не выдержал.

— Она сошла с ума!

— Нет, нет, — твердила Креуса. — Это мое покрывало, мой плащ. Я запеленала тебя в них, когда оставила. Понимаешь… Та подруга, о которой я говорила… Нет никакой подруги, это я сама. Твой отец — Аполлон. О, поверь мне. Я могу доказать. Разверни эти вещи, я расскажу тебе, что там изображено, я выткала полотно собственными руками. И еще, посмотри, там на плаще должны быть две золотые змейки[320]. Это я их туда прикрепила.

Ион отыскал на плаще драгоценные фигурки и перевел задумчивый взгляд на Креусу.

— Ты моя мать… Но тогда, выходит, бог истины лжет? Он ведь сказал, что я сын Ксуфа? О мать, о дорогая, я в смятении…

— Аполлон не называл тебя родным сыном Ксуфа. Он передал тебя ему как дар! — воскликнула Креуса, дрожа от волнения.

Внезапно их обоих озарило возникшее в вышине сияние, и они, подняв глаза, тотчас позабыли обо всех своих страхах, исполнившись благоговейного трепета. Над ними парила божественная фигура, бесподобно прекрасная и величественная.

— Я Афина Паллада! — возвестило видение. — Аполлон прислал меня поведать тебе, что Ион — ваш с ним сын. Это он велел принести младенца сюда из пещеры, где ты его оставила. Возьми его с собой в Афины, Креуса. Он достоин того, чтобы править моим городом и страной[321].

Богиня исчезла. Мать с сыном посмотрели друг на друга. Ион — с неподдельной радостью. А Креуса? Простила ли она Аполлону пережитые по его вине страдания, искупил ли он их своим запоздалым признанием? Нам остается только гадать, миф об этом умалчивает.

* * *

Царю Мидасу, чье имя давно стало нарицательным, синонимом богача[323], златые горы выгоды не принесли. Радость обладания ими длилась меньше дня, а потом сменилась угрозой быстрой смерти. Миф о Мидасе — пример того, как глупость может оказаться не менее пагубной, чем грех, ведь никакого зла этот персонаж не совершал, ему просто не хватило ума. Как свидетельствует его история, ум у него всегда был скудным.

Мидас правил Фригией, страной роз, поэтому его дворец окружали благоухающие розовые сады. Однажды туда забрел, как всегда хмельной, старик Силен, который отбился от процессии Вакха и заблудился. Обнаружив под пологом розовых кустов храпящего тучного пьяницу, дворцовые слуги связали его розовыми гирляндами, водрузили на голову розовый венок, растолкали и в таком смехотворном виде приволокли к Мидасу. Царь, обрадовавшись веселому гостю, целых десять дней развлекал его, кормил и поил, а потом доставил к Вакху, и тот, возликовав, в благодарность пообещал исполнить любое желание фригийца. Не задумываясь о неизбежных последствиях, Мидас пожелал, чтобы все, чего он коснется, обращалось в золото. Вакх, исполняя прихоть царя, несомненно, предвидел, чем закончится первая же трапеза, а сам Мидас не подозревал ни о чем, пока поднесенный к губам кусок еды не превратился в слиток золота. В полном смятении, голодный и страдающий от жажды, Мидас кинулся к богу виноделия, умоляя забрать коварный дар. Вакх велел царю омыться в истоке реки Пактол, чтобы избавиться от волшебных чар. Мидас повиновался. Говорят, тогда-то песок в этой реке и стал золотоносным.

Некоторое время спустя Аполлон превратил уши Мидаса в ослиные — и снова в наказание за глупость, а не за злодеяние. Мидаса назначили судить музыкальное состязание между Аполлоном и Паном. Конечно, приятные мелодии, которые наигрывал на тростниковой флейте лесной бог, тоже тешили слух, однако с переливами звонкой Аполлоновой лиры не могли сравниться никакие самые расчудесные звуки ни на земле, ни на небесах (за исключением разве что хора муз). Но, хотя главный судья Тмол, бог одноименной горы, отдал пальмовую ветвь Аполлону, Мидас, смысливший в музыке не больше, чем во всем остальном, искренне выбрал Пана. Здесь он, безусловно, просчитался дважды. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, насколько недальновидно предпочесть Пана безмерно более могущественному Аполлону. Тогда уши Мидаса вытянулись, превратившись в ослиные. Аполлон заявил, что просто придал чудовищно глухим и нечутким ушам их истинное обличье. Мидас приноровился прятать их под особой шапкой, но его брадобрей, разумеется, заметил перемены. Он поклялся никому об этом не рассказывать. Однако бремя тайны оказалось невыносимым, поэтому, не в силах больше держать язык за зубами, брадобрей вырыл ямку в земле и прошептал туда: «У царя Мидаса ослиные уши!» Удовольствовавшись этим, он засыпал ямку. А весной на этом месте вырос тростник и принялся, шелестя на ветру, шептать произнесенные брадобреем слова. Так люди узнали не только тайну глупого царя Мидаса, но и другую важную истину: в состязаниях между богами безопаснее становиться на сторону сильнейшего.