Гарриет посетило знакомое чувство, что ее переиграли. Она поспешила вернуться к главной теме обсуждения:

— Как вы думаете, мы сможем раскрыть дело обычным расследованием, не обращаясь к психиатру?

— Я думаю, мы сможем раскрыть его прямым непредвзятым обсуждением.

— Питер, я понимаю: со стороны мое поведение кажется глупым. Но причина, по которой я хочу держаться подальше от людей и чувств и поближе к интеллектуальной стороне жизни, заключается в том, что это единственная сторона жизни, которую я не предала и не разрушила.

— Я знаю, — сказал он, смягчаясь. — И огорчительно думать, что и эта сторона жизни может предать вас. Но почему вы должны так думать? Даже если избыток учености может свести с ума кого-то одного, это не значит, что так будет со всеми. Все эти женщины кажутся вам ненормальными, потому что вы не знаете, которую из них подозревать, но ведь даже вы не можете отрицать, что виновна только одна.

— Да. Но мне начинает казаться, что чуть ли не любая из них на это способна.

— Вот здесь-то ваши страхи и мешают вам ясно мыслить. Если каждому разочарованному индивидууму прямая дорога в сумасшедший дом, то я знаю по крайней мере одного, нуждающегося в срочной изоляции от общества.

— Черт вас побери, Питер! Нельзя ли ближе к делу?

— В смысле, какие шаги нам следует предпринять? Дадите мне вечер на раздумье? Если вы доверите мне это дело, я, как мне кажется, вижу пару направлений, которые могут привести к цели.

— Я скорее доверюсь вам, чем кому-то другому.

— Спасибо, Гарриет. Давайте продолжим наш прерванный пикник? О, моя ушедшая юность. Вон плывут утки за остатками наших сэндвичей. Двадцать три года назад я кормил совершенно таких же уток совершенно такими же сэндвичами.

— Десять лет назад я тоже кормила их до отвала.

— И еще через десять и двадцать лет студенты с утками будут все так же разделять ритуальную трапезу, и утки будут хватать их за пальцы, как хватают сейчас меня. Как мимолетны все людские страсти в сравнении с несокрушимым постоянством уток. Ну все, плывите, больше ничего нет.

Он бросил в воду последние крошки, откинулся на подушки и стал смотреть на речную зыбь, полуприкрыв глаза… Мимо проплыла плоскодонка с молчаливыми, одуревшими от солнца людьми, только и слышалось, как шест с хлопком входит в воду и со всхлипом выходит из нее; потом проплыла шумная компания с граммофоном, игравшим «Любовь в цвету»; молодой человек в очках, один в каноэ, греб с таким неистовством, словно от этого зависела его жизнь; еще одна плоскодонка прошла в медленном похоронном темпе — в ней шептались мужчина и девушка; разгоряченная шумная стайка девиц в лодке с веслами; еще одно стремительное каноэ, в котором усердно гребли двое канадских студентов; маленькое каноэ, в котором опасно орудовала шестом хихикающая девушка в купальном костюме, а молодой человек с усмешкой сидел на носу, и по его облачению было видно, что он готов к неизбежному нырку; очень солидная группа прилично одетых студентов обоего пола — они явно проявили уважение к своей старшей спутнице, женщине-дону; еще одна лодка с пассажирами обоего пола и разнообразных возрастов, и в ней граммофон тоже скулит «Любовь в цвету» — это явно не университетские; пронзительные крики предваряют появление развеселой компании, которая учит неофитку орудовать шестом; потом, словно нарочитым контрастом — очень полный мужчина в синем костюме и льняной панаме, невозмутимо гребущий один в четверке, его презрительно обгоняет худой юнец в рубашке на одиночке; потом — три плоскодонки бок о бок, кажется, в них все уснули, кроме тех, кому поручены весло или шест. Одна из них прошла совсем близко от Гарриет: лохматый и довольно упитанный юноша лежал, задрав колени, с полуоткрытым ртом, лицо его раскраснелось от жары, девушка прикорнула у него на плече, мужчина напротив закрыл лицо шляпой, сцепил руки на животе, продев большие пальцы под подтяжки, и тоже не проявлял никакого интереса к окружающему миру. Четвертая пассажирка ела шоколад. С шестом стояла девица в помятом хлопковом платье, открывавшем сильно искусанные ноги. Гарриет это напомнило железнодорожное купе третьего класса в жаркий день: непростительный промах — уснуть на людях, так и хочется швырнуть что-нибудь в упитанного юношу. В этот момент девушка с шоколадом свернула обертку в плотный шарик и швырнула ею в упитанного юношу. Шарик попал ему в живот, и он проснулся с громким всхрапом. Гарриет вынула сигарету из портсигара и повернулась к своему спутнику, чтобы попросить спичку. Он спал. Это был спокойный, бесшумный сон, спящий свернулся почти как еж — во всяком случае, рот и живот были защищены от нападения. И все-таки он несомненно спал. А мисс Гарриет Вэйн, внезапно преисполнившись сострадания, сидела рядом, боялась шелохнуться, чтобы не разбудить его, и от всей души проклинала очередную лодку, полную идиотов, чей граммофон (для разнообразия) играл «Любовь в цвету».

«Как прекрасна Смерть, — сказал поэт, — и брат ее, Сон».[217]Спросив, проснется ли Ианте снова, и получив утвердительный ответ, он продолжает ткать прекрасные узоры мыслей про Десятый сон. Из этого мы можем сделать естественный вывод, что автор (как и Генри, молчаливо склонившийся над спящей девушкой) испытывает к Ианте нежность. Потому что сон другого человека — лакмусовая бумажка нашего отношения к нему. Если только мы не дикари, мы проявляем доброту в случае смерти, не важно, друга или врага. Смерть не раздражает нас, нам не хочется ничем запустить в мертвеца, мы не смеемся над ним. Смерть — последняя слабость, мы не смеем ее оскорблять. Но сон — лишь иллюзия слабости, и если у нас не возникает желания оберегать спящего, то, скорей всего, в нас поднимется недобрый насмешливый дух. С высоты самодовольного бодрствования смотрим мы на спящего, открывшегося во всей своей беззащитности, и не можем удержаться от иронического замечания о его внешности, манерах или — если дело происходит на людях — о том, в какое смешное положение поставил он своего спутника, в особенности если этот спутник — мы сами.

Поскольку Гарриет волей-неволей пришлось играть роль Фебы при спящем Эндимионе,[218]у нее было достаточно времени понаблюдать за собственным состоянием. После серьезных размышлений она решила, что нужней всего ей сейчас коробок спичек. Питер зажигал спичку, когда прикуривал трубку. И где же они? Он заснул при полном параде, черт его побери, но куртка лежала возле него на подушках — а видел ли кто-нибудь мужчину, у которого в карманах только один коробок? Добраться до спичек было непросто — плоскодонку кренило при каждом движении, и ей пришлось перетащить куртку через его колени, но Питер спал глубоким сном бесконечно усталого человека, и она вернулась на место с триумфом, не разбудив его. Со странным чувством вины она обшарила его карманы, обнаружив три коробка спичек, книгу и штопор. С табаком и чтивом можно пережить что угодно, если, конечно, книга не написана на незнакомом языке. Надписи на корешке не было, и, открыв потертый переплет из телячьей кожи, Гарриет сразу же увидела экслибрис с гербом: три серебряные мыши в черном поле, на верхушке гербового щита — угрожающе изготовившаяся к прыжку домашняя кошка. Два вооруженных сарацина держат щит с двух сторон, а внизу — высокомерный, насмешливый девиз: «Прихоть Уимзи — закон». Она перевернула страницу: «Религия врача».[219]Ничего себе! Хотя что такого? Так ли уж это неожиданно? Почему бы в перерывах между сыском и дипломатией и не поразмышлять о «странных и мистических» метаморфозах шелкопряда и о «надувательстве с подменышами»? Или о том, что «мы напрасно обвиняем в жестокости ружья и новые изобретения, несущие смерть»? «Ибо нет счастья в плену этой плоти, и глазам нашим неведома оптика, способная созерцать блаженство. Первый день нашего торжества — смерть». Она надеялась, что он не примеривает к себе эти слова, — ей хотелось видеть его счастливым и безмятежным, чтобы можно было презирать это счастье и эту безмятежность. Она торопливо листала страницы. «Когда ты без него, ты не живешь, пока не будешь с ним. Союз душ не довольствуется объятием, им хочется стать друг другом, а так как это невозможно, то желание вечно и должно существовать без возможности удовлетворения». Как ни посмотреть, неутешительный пассаж. Она вернулась к первой странице и принялась читать подряд, критически оценивая стиль и грамматику, чтобы занять поверхностный поток мыслей, не слишком вникая в происходящее на глубине.