после побега из грязного логова тористов окажусь почище здешнего пола. Вы поверите, что я блаженствовал? О, какое счастье я испытал, изображая дорожную софу!

Мы растянулись у входа, где было больше свежего воздуха и меньше зловония. Заодно можно было подглядывать, что происходит снаружи.

Увидели, как несколько дикарей отмерили на земле два шага в длину и один в ширину, потом принялись рыть две короткие траншеи. Рыли когтями, причмокивали, кто-то даже запел какую-то дичайшую песню из двух гласных и трех согласных, беспорядочно их чередуя.

— Как ты думаешь, что они делают? — спросила Дуаре у софы.

— Понятия не имею, — ответила дорожная софа, но про себя отметила, не желая огорчать постоялицу, что эти ямы были подозрительно похожи на могилы.

— Может быть, нам удастся улизнуть сегодня ночью, как только они заснут? — предположила Дуаре.

— Разумеется, если они все-таки заснут, — ответил я, хотя в глубине души понимал, что надежды на спасение при такой скорости выполнения земляных работ у нас почти не осталось. Что-то подсказывало мне, что мы можем не дожить до того момента, когда нобарганам после обильной еды захочется поспать.

— Что они делают? Карсон… — недоумевала Дуаре. — Пропадем. Сваливают в ямы сухие листья и палки. Знаешь, что это мне напоминает… — она не договорила, ошарашенная своим предположением.

Я взял ее за руку.

— Не будем строить лишних догадок раньше времени, — сказал я. Но наше будущее приобретало все более отчетливые очертания. Нобарганы готовили в земле очаги. Мужественный человек не позволит свалить себя гнусным предчувствиям. Он будет строить версии. Зачем им очаг? Очевидно, замерзли. Очевидно, собрались развести костер. Нет, два костра. Один — для мужчин, другой — для женщин. А потом, согревшись, к чему-нибудь приступить. Ну, к примеру, к приготовлению полноценного ужина. Антрекотов из… Из кого конкретно, я не знал, но предполагал, что Дуаре будет послаще. С разнообразием версий выходило плохо, потому что фактически версия была одна. Ужас размягчил меня до кашеобразного состояния.

Нет, каковым бы ни было их меню, мы его не заказывали…

Мы молча наблюдали за всеми их действиями. Тэк-с. Не очень уж голодны, если так стараются. Сначала они соорудили из камней и глины вдоль траншей стенки по два фута в высоту. Затем уложили на них через каждые три дюйма поперечные перекладины. И вот два мангала готовы…

— Это чудовищно! — прошептала Дуаре, обнимая меня наконец. Но получалось, что объятие сформировалось в несколько принудительной, напряженной обстановке; не того мне хотелось перед смертью. — Держи меня, Карсон. Пожалуйста, не оставляй одну. Это же… варвары!

— Нет, детка. До варваров им еще расти и расти.

Ну, мы и взялись обниматься, подогреваемые инстинктом подкостного страха. На мне не осталось ни одной неиспользованной площади, расчерти Карсона по рабочим квадратам. Пока мы в изнеможении, полные животного ужаса, втискивались костями друг в друга, стараясь слепиться в одно существо, вдвойне готовое к какому-нибудь отпору, и наблюдали за всеми этими приготовлениями, наступила ночь. Боже, как я кайфовал!

Вдруг к нашему шалашу подходит волосатый джонг и велит выходить.

Знал бы он, сколько я ждал этого, с позволения сказать, волнующего момента! Нет, отрывать. Разнимать, разлеплять. Сволочь заслуженная!

Как только мы, не разжимая рук и дыша часто-часто, вышли наружу, нобарганы набросились на нас, повалили и, чем-то сбрызгивая, принялись связывать длинными и гибкими лианами. Немножко повяжут — и побрызгают. Еще немножко повяжут — и чем-нибудь присыпят, изуверы сумасшедшие! Наконец наступил завершающий момент последних приготовлений, упаковочный. Облили какою-то серебряной жидкостью, которая на нас и загустела тотчас. Очень, очень по-пра-правильному на сей раз. Мясо лучше готовить в фольге, сок сохраняется.

Они очень старались придать подарочной упаковке товарный вид, но получалось у них все равно скверно. Лианы из-под живого металлика свисали неровно, непра-правильно. Они ни один узел толком завязать не могли! Чтобы было гармонично. Бр-р-р! У меня зуб на зуб не попадал. Я мысленно насылал на них вечный геморрой и послеобеденное расстройство всего организма, массово, у всего стада. И Дуаре, детка моя, уже изведанная моими пальцами, оттого еще более вожделенная, затряслась под своей серебрянкой. Состав трескался, нобарганы начинали сердиться.

В результате отказались от эстетики, просто спеленали нас, точно двух фараонов. Впрочем, на нас было намотано так много лиан, что нам все равно бы не удалось быстро распутаться, даже если бы представился подходящий случай. В лесу рычал зверь. Я подумал, почему я не зверь, дал бы им сейчас…

Меня связали более крепко, чем Дуаре, хотя и очень бестолково. Правда, для того чтобы довести задуманное до конца, им и этого хватало. Когда все было готово, нас, несмотря на брыкание и мои монологи о правах человека, подняли да уложили на приготовленные решетки. Затем окружили нас и принялись расхаживать вокруг. Возле траншеи на корточках сидел громила, дежурный по огню, и, беседуя с огнем при помощи четырех согласных и одной гласной, разводил костер. Делал он это самым примитивным образом: вращая в ладонях палочку, одним концом вставленную в полено. Нобарганы все быстрее кружились в зловещем хороводе, сопровождая это какими-то завываниями в стиле позднего симфонизма Берга, — шума было много, но ни мелодия, ни общая мысль не прочитывались. Снова послышалось где-то совсем рядом рычание зверя…

А мы лежали на своих решетках!

Я жалел, что они не двухспальные, а о чем думала Дуаре — неизвестно, молчала она. Я смотрел на стволы высоких деревьев, нависающие над нами вроде торжественных юбилейных свечей, и гадал о природе странного сияния, столь характерного для Амтора. Иногда где-то далеко в чаще раздавалось беспорядочное рычание того буйного зверя. То ближе он буйствовал, то дальше от нас. Я молился этому зверю, чтобы он уже прекратил как-нибудь ныть, определился и пришел на поляну, заняв жалкие мозги и глупые ручищи наших антрекотоманов чем-нибудь более стоящим, нежели мы. Хоровод не прекращал своего зловещего хода до тех пор, пока старания главного по огню нобаргана не увенчались успехом. Тоненькой струйкой дымок потянулся над поленом, потек, побежал… Господи, где же ты?

Не было. Нобарган осторожно поднес к дымку горсть сухих листьев и принялся раздувать посильнее. Вот показался первый язычок пламени. За ним и другой расцвел. Третий… Набухала волшебная роза, дрожа лепестками, наращивая пурпур да кровь! Скоро огонь разошелся не на шутку. Танцующие отметили это событие безумным радостным воплем. И так, знаете, жахнули, оглашенные, что им в ответ, словно эхо, ответил… Боже мой, неужели? Ну да, тот же самый зверь. Получалось, шел на шум. На огонек. На антрекоты. Или… на нобарганов? Последнее было самым сладким из