это было возможно. И ни о чем не жалею.

Я тоже. Заниматься любовью в полусне, молча и медленно, – это как один сон на двоих. Контуры тел расплываются, линии перетекают одна в другую, как будто вы становитесь одним существом. Существом, которому не знакомы недоверие и стыд; которое чувствует себя хорошо и правильно и способно глубоко, с наслаждением и безо всяких забот погрузиться в безграничное доверие.

Быть не может, что с того момента прошло меньше двадцати четырех часов.

– Вот так, – серьезно произносит Седрик и немного отодвигается, чтобы лучше меня видеть. Одна нога вытянута, вторая согнута, и он смотрит на меня так, словно сейчас разговор коснется самой сути. – Я не хочу диктовать тебе, что делать или чего не делать, потому что это ты должна – и можешь – решать сама. Если ты уйдешь, если больше не захочешь меня видеть – ладно. Я не понимаю причину, но моя непонятливость – не твоя вина. Единственное, в чем я сейчас уверен: я люблю находиться рядом с тобой. На самом деле я собирался сказать, что люблю тебя, но этого совсем недостаточно. Это не заканчивается на тебе, оно исходит от тебя, как жар от костра, и я люблю, когда этот жар поглощает меня, и я… твою мать. Пожалуйста, не плачь, иначе…

Я не плачу, я реву. Меня трясет, и из-за рыданий едва удается вдохнуть.

– Иначе я все-таки стану козлом и не позволю тебе уйти, даже если ты захочешь.

Обхватив руками ноги, я утыкаюсь лбом в колени. Седрик приближается ко мне так медленно и осторожно, что кажется, будто хватит одной мысли, чтобы его оттолкнуть. Но ведь я не хочу его отталкивать. И я…

– Я вовсе не хочу уходить, – шепчу я. – Но не могу по-другому.

– Почему? – Теперь его правая рука лежит у меня на спине, и он притягивает меня к себе, так что левым плечом я прислоняюсь к нему. Я так устала, что со следующим глубоким вздохом моя голова сама по себе опускается ему на грудь, лицо утыкается в его футболку, нос – в его запах, а сердце – в его ладони.

– Что я сделал не так? – спрашивает он мне в волосы, и у меня вырывается горький смех, поскольку он до сих пор считает, что проблема в нем. Он всегда так думает и пишет это почти в каждой своей песне.

– Почему ты думаешь, что дело в тебе?

– Я слон, – отвечает Седрик. – Они настоящие неженки, боятся мышей, а сами вытаптывают все у себя под ногами.

– Это не так.

– Люк всегда так говорил. Не хочу тебя обидеть, но он знал меня гораздо дольше, чем ты. Значит, доля правды в его словах должна быть.

Становится холодно, ветер треплет наши волосы. Тем не менее в эту секунду мне ничего не хочется сильнее, чем закрыть глаза и уснуть. В полной безопасности, зная, что меня обнимает Седрик. И отпустит, если я его об этом попрошу.

– Хорошо, слон, – бормочу я. – Но дело во мне. Все это началось, когда моя мама развелась с отцом и вернулась в Бразилию.

– Все это?

– Воровство. – Я выговариваю слово с таким же отвращением, какое оно несет в себе. – То, что я начала желать вещи, которые не могу получить. И просто брать их.

– Клептомания, – спокойно заявляет Седрик. Как будто за этим ничего не скрывается и нечего бояться.

– Да. Но в прошлом году я поговорила с мамой, и мы помирились. Я поняла, почему она уехала. Я разобралась с этим, приняла и отметила галочкой. С чего вдруг сейчас рецидив? Почему стало хуже? Я ведь больше никогда не смогу себе доверять.

– Знаю, – просто отзывается Седрик. Никаких подбадриваний, никакого «Все будет хорошо», никаких новых намеков на продолжение психотерапии.

– Почему сейчас, когда я была счастлива?

– Не знаю.

– Почему у меня такое ощущение, словно я проваливаюсь в жутко глубокую яму, бездонную, в никуда?..

Вместо ответа Седрик очень глубоко вдыхает, а потом медленно выдыхает тепло мне в волосы.

– Дай мне удержать тебя, – негромко произносит он, будто это какой-то смелый поступок, на который мне нужно набраться смелости.

Я замираю в его объятиях.

– А дальше? – Слова звучат как выстрелы. Он заставил меня говорить, теперь пусть разбирается с последствиями. С моими словами. С моим гневом.

– Ты не видишь, что именно этого я стараюсь избежать? Не утащить тебя за собой? Потому что так мы упадем еще глубже? Разве не ты сам мне это сказал? Что так люди лишь падают вместе, вместе тонут и вместе разбиваются, а еще нужно как-то жить с тем, что ты утащишь другого человека за собой? – Я сильно бью его кулаком по груди. Пугая саму себя, бью второй и третий раз. Я так зла на все, на все, кроме него, что мне необходимо куда-то это выплеснуть. То, что он не сопротивляется, не останавливает меня, а просто принимает все, что я делаю, только усугубляет ситуацию.

– Ты осознаешь, что я натворила? – кричу я. – Я подсунула это дерьмо твоей сестре! Зачем?

– Не знаю. – Его голос звучит натянуто, он напрягся всем телом на случай, если я вдруг опять его ударю. – Но сейчас я лучше смирюсь с чем угодно, чем брошу тебя одну с этим вопросом. Я не могу тебе помочь, Билли. Я просто хочу быть с тобой, пока ты сама себе помогаешь, и быть с тобой, если у тебя не получится. И быть с тобой, если ты упадешь. И быть с тобой, когда ты снова поднимешься. – Он начинает говорить громче, энергичней, словно вот-вот на меня закричит. – Я ошибался, о’кей? Все, что я тебе сказал, – не более чем куча дерьма. Я пытался жить в коробке, завернувшись в пупырчатую пленку и обложившись пенопластом, так как боялся, что со мной случится что-то, из-за чего моя психика не выдержит. А ты открыла коробку и вынула из нее пенопласт. А потом развернула мою пленку и… Я правда мог бы подобрать более красивые образы, чтобы объяснить, что имею в виду.

Он усмехается, и это измученный смех, за который мне хочется стукнуть его еще раз. Или поцеловать. Не знаю.

– Не совершай такую же ошибку. В той безопасной коробке очень одиноко.

– Мне страшно.

– Мне тоже. Я до сих пор боюсь плавать. Вода у меня над головой – забудь. Смотреть, как кто-то ныряет? Паническая атака, увидимся в туалете, если я дотуда доберусь. Я рад, что могу принимать душ, что просто могу нормально вымыть свои