Часто символом нелепых зверств разложившейся автократии выступает император Коммод, одетый в костюм гладиатора и угрожающий сенаторам в первом ряду Колизея, замахиваясь на них отрубленной головой страуса. Один очевидец, описывая это происшествие, признает, что он был в ужасе и одновременно столь опасно близок к тому, чтобы рассмеяться, что ему пришлось вырвать несколько лавровых листов из своего венка и набить ими рот, чтобы подавить приступы смеха. Фиглярство затворника Тиберия в бассейне на острове Капри, который, как рассказывает в его биографии Светоний, нанимал мальчиков («рыбок»), чтобы они под водой покусывали ему гениталии, указывает на возможности сексуальной эксплуатации, заключенные в императорской власти (в 70-е гг. эти сцены ярко изобразил Боб Гуччионе в фильме «Калигула»). Еще более жутко звучит история о том, как император Домициан превратил садизм в одиночное времяпровождение. О нем говорили, что он запирался в своей комнате и коротал время, мучая мух, убивая их стилом. «Нет ли кого с Цезарем? – спросил однажды кто-то. «Нет даже и мухи», – резко ответил придворный (об этом также сообщает Светоний в жизнеописании Домициана).

Случались и редкие проблески незаурядной императорской добродетели. Философский труд «Размышления» императора Марка Аврелия,[78] хоть и полон всевозможных клише («Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает неизбежность»), до сих пор находит множество поклонников, покупателей и защитников – от гуру самопомощи до бывшего президента США Билла Клинтона. Также заслуживает внимания героический здравый смысл Веспасиана, отца Домициана. Взойдя на трон в 69 г. после транжиры Нерона, он заработал себе репутацию мудрого распорядителя имперских финансов, вплоть до введения налога на человеческую мочу, основной ингредиент в античной стирке белья и обработке тканей. Он почти наверняка не произносил часто приписываемой ему модной остроты Pecunia non olet («Деньги не пахнут»), но она хорошо передает дух его правления. Также он знаменит тем, что умерял имперские претензии, включая свои собственные. «Поделом мне, старику: как дурак, захотел триумфа», – якобы сказал он в конце своей триумфальной процессии в 71 г. после того, как целый день простоял в тряской колеснице в возрасте 61 года.

Эти императоры – одни из самых ярко выписанных персонажей римского мира. Но любые интригующие подробности и обстоятельства, от складок их тог до лысины, способны отвлечь нас от более важных вопросов, уже проступивших сквозь поверхностные детали истории Гая. Насколько полезно рассматривать римскую историю в рамках императорских биографий или разделять историю империи на отрезки длиною в правление одного императора или одной династии? Насколько достоверны дошедшие до нас типичные образы этих правителей? Какие конкретные события можно объяснить исключительно чертами характера императора? Что менялось в зависимости от качеств человека на троне, и для кого менялось?

Античные биографы, историки и политические аналитики были глубоко убеждены, что это имело огромное значение, отсюда их сосредоточенность на изъянах и провалах, лицемерии и садизме Августов, или же на их стойкости и терпении или кротком и добром нраве. Светоний в биографической серии «Жизнь двенадцати цезарей» (от Юлия Цезаря до Домициана, включая троих недолговечных претендентов 68–69 гг.) уделяет почетное место историям из закулисной жизни императоров, примеры которых я только что привела, и подробно описывает их диету, наряды, формы половой жизни, передает запомнившиеся высказывания – от шуток до последних слов. Именно так мы узнаем о том, что Тиберий страдал угрями, Клавдий – постоянным несварением желудка, а Домициан имел привычку плавать с проститутками.

Подобными личными деталями дорожит даже гораздо более рациональный Публий Корнелий Тацит. В своем рассказе о первых двух императорских династиях, оканчивающемся Домицианом, Тацит, успешный сенатор и циничный историк, предлагает наиболее нелицеприятный анализ политической коррупции из всех дошедших до нас от античности, хотя и написанный с безопасного расстояния в правление Траяна в начале II в. У него, безусловно, развито умение видеть большую картину. В первом предложении его «Анналов» (или «Хроник»), истории Юлиев-Клавдиев от Тиберия до Нерона, он прямо заявляет: «Городом Римом от его начала правили цари»[79] (Urbem Romam a principio reges habuere). Всего шесть латинских слов, но они бросают смелый вызов идеологическим основам режима и заверениям Августов, что они не являются монархией в старом смысле слова. Но и Тацит регулярно подкрепляет свою аргументацию характером и преступлениями конкретных персоналий на троне. Например, он так изощряет свое описание покушения Нерона на Агриппину с помощью подстроенного кораблекрушения, что оно становится похожим на зловещую сказку эпохи барокко, включая одну ужасную подробность, показывающую и человеческую наивность, и императорскую беспощадность. Пока Агриппина отважно плыла к берегу, ее рабыня постаралась спасти свою шкуру, крича, что именно она и есть мать императора: эта отчаянная ложь лишь сделала неизбежной ее смерть от рук приспешников Нерона.

Славная традиция современного повествования о римских императорах по большей части построена на тех же принципах, вокруг личности императоров – хороших и плохих. Слова Эдуарда Гиббона, чья «История упадка и разрушения Римской империи» публиковалась частями с 1776 г., оказали огромное влияние на взгляды многих последующих поколений историков. Прежде чем начать обсуждение главной темы своего труда, Гиббон коротко размышляет о более раннем периоде единовластия от Тиберия до Коммода и особо выделяет для похвалы императоров II в. Его памятный афоризм, выраженный с типичной для XVIII в. самоуверенностью, до сих пор часто цитируют: «Если бы у кого-нибудь спросили, в течение какого периода всемирной истории положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее, он должен был бы без всяких колебаний назвать тот период, который протек от смерти Домициана до восшествия на престол Коммода»,[80] то есть время, которое многие с тех пор называли периодом «хороших императоров»: Нервы, Траяна, Адриана, Антонина Пия, Марка Аврелия и Луция Пия.

Эти правители, продолжает Гиббон, «внушали невольное уважение и своим характером, и своим авторитетом» и «наслаждались внешним видом свободы». Должно быть, единственное, о чем они сожалели, делает он вывод, заключалось в том, что вскоре после них мог появиться недостойный преемник («какой-нибудь распутный юноша или какой-нибудь завистливый тиран») и разрушить весь их труд, как и поступило большинство их предшественников: «мрачный и неумолимый Тиберий, свирепый Калигула, слабоумный Клавдий, развратный и жестокосердный Нерон, зверский Вителлий и бесчеловечный трус Домициан».

Достаточно безапелляционное обобщение двух веков римской истории. Гиббон жил в эпоху, когда историки делали утверждения «без тени сомнения» и были готовы поверить, что жизнь в римском мире была лучше, чем в их собственном. И это также очень обманчиво по нескольким причинам. Многих правителей нелегко вписать в некий стандартный стереотип. Сам Гиббон соглашается (в строчках, которые в наше время редко цитируют, поскольку они портят определенность афоризма), что один из его любимцев, Адриан, мог быть тщеславным, капризным и жестоким, то есть не только благородным принцем, но и ревнивым тираном. Должно быть, Гиббон знал историю о том, как Адриан приказал умертвить своего архитектора из-за разногласий по поводу эскиза здания; если это правда, такое императорское злоупотребление достойно самого Калигулы.