Вслед за окончанием праздников народ в Санчуане принимается за полевые весенние работы.

Чтобы ближе познакомить с жизнью широнгольского крестьянина, я опишу здесь нашу жизнь в доме одного из них.

В ясный осенний день, в ноябре 1884 года, переехали мы на пароме через Желтую реку и к вечеру въехали в деревню Ниджа, где предполагали зимовать. Наш небольшой караван на наемных мулах вошел в китайскую часть деревни, и мы остановились на постоялом дворе у китайца. Наш переводчик Сандан Джимба был санчуанец родом, и в Нидже у него были родные; на другой же день он отыскал нам квартиру и позвал меня осмотреть ее. Оставив тесные улицы с лавками и миновав китайскую школу на окраине деревни, откуда слышался шум детских голосов, нараспев читающих свои книги, мы вышли на поля. Здесь, перейдя несколько пашенных арыков, обсаженных тополями, вошли в улицу среди нескольких, отдельно стоящих, домов. Уже одна эта отдаленность от китайских улиц расположила меня в пользу моей будущей квартиры, а высокие трехсаженные стены, окружавшие со всех сторон двор, и единственная калитка, которую, казалось, легко было запереть, понравились мне еще более.

Внутри этой крепости, сложенной из сырцового кирпича, находились два дома из того же материала; прямо против калитки был тот, который желали отдать нам. При входе внутрь я увидела, что эту постройку нельзя было назвать домом собственно в нашем смысле этого слова. В нее вели огромные створчатые двери из плохо отесанного дерева; навешаны они были не на петлях, как у нас, а ходили на пятах, т. е. каждая створка имела в своей верхней и нижней частях шины, которые вкладывались в дыры, продолбленные в верхнем косяке и в пороге; двери такого устройства никогда плотно не прилегают к косякам. Дом наш одно только помещение; пол в нем был земляной, а потолок из жердей, прикрытых соломой, сверху густо обмазанной глиной; это служило в одно время и потолком, и кровлей дома; между жердями потолка, положенными на стены, были скважины, в которые свободно влетали воробьи; два большие окна не имели ни рам, ни решеток, но изнутри задвигались ставнями. Одна часть этого сарая имела кан или лежанку, сбитую из глины; под ней были две топки, подтапливающиеся со двора. Очага в доме не было. Несколько корзин с зерном и деревянный сундук составляли имущество хозяев, которое они обещали убрать, если мы наймем дом.

Осмотрев это не совсем комфортабельное жилище, я зашла в боковой дом, чтобы посмотреть, не лучше ли он устроен, и думая в таком случае нанять его; но там было все то же самое; разницу составлял только очаг, сложенный самым грубым способом в одном из углов жилья. Хозяевам, по-видимому, очень хотелось пустить нас к себе, и они обещали сделать все необходимые улучшения в доме: затыкать дыры, заказать решетки к окнам и поставить переносную китайскую печку-жаровню. Зная по опыту, что в деревнях готовых квартир не бывает, богатые люди к себе не пустят, а бедняки все живут тесно, я решилась взять эту квартиру; нужно было только решить вопрос о кухне. Повели меня смотреть кухню, и оказалось, что это была небольшая загородка между нашим домом и стеной двора. Стенка, составляющая эту загородку, была почему-то сложена не во всю ширину и оставляла с обеих сторон небольшие проходы; один из них должен был служить дверью, но другой я находила уже совершенно излишним. В этом углу за загородкой был сложен очаг с вмазанным в него котлом. Пришлось согласиться и на это; решили, что наш слуга, повар и конюх вместе, будет спать у нас в комнате, а старик-переводчик ходить ночевать к своему племяннику в соседний дом.

Платить за квартиру мы должны были по одному лану четыре цена в месяц, т. е. около четырех или пяти рублей на наши деньги.

На другой день мы, не дожидаясь переделок, перебрались на новую квартиру. Семья наших хозяев состояла из двух братьев и их матери. Оба брата были женаты; у старшего было две девочки, у младшего – одна. Отдавши нам один дом, братья рассчитывали поселиться в другом доме вместе.

Поселившись в доме без окон, мы поневоле участвовали в жизни, происходившей на нашем дворе. Постоянное его население составляли: наша лошадь, безрогая, жалкого вида корова с теленком и такой же маленький, с вытертой спиной, ослик. Все эти животные стояли у яслей, сбитых из глины, вдоль всей левой стороны двора; в углу между домами жили две черные свиньи, а перед домом лежала старая рыжая собака. На веранде, куда выходили наши окна и дверь, постоянно сидела бабушка с какой-нибудь работой и играли дети; тут же сидели и матери, когда не были заняты хозяйством. Среди двора в первые дни нашей жизни в Нидже постоянно толпился народ около плотника, работавшего тут рамы к окнам в нашу комнату; собирались, чтобы посмотреть на работу и подать совет, но главным образом, конечно, чтобы посмотреть на нас и на нашу жизнь.

К сожалению, наши сношения с окружающими нас людьми были очень затруднительны. Мы не понимали ни слова по-широнгольски, а они не понимали нашего монголо-халхаского наречия. Наш слуга Очир, монгол из Ордоса, также не понимал широнголов и объяснялся с ними, насколько умел, по-китайски. Старый Сандан Джимба мог бы вести переговоры, но он в это время был очень занят нашим хозяйством, делал закупки припасов и вел дипломатические переговоры с деревенским начальством, чтобы водворить нас в Нидже на законном основании.

Старания его увенчались успехом: вскоре после нашего приезда явилось к нам четверо старшин деревни – принять нас в свое заведование и поздравить с приездом; явились они, по местному обычаю, с подносом, на котором лежали груши, грецкие орехи и несколько пачек китайской вермишели. Несколько аршин бумажной материи на курмы в ответный подарок, кажется, достаточно поддержали наши добрые отношения.

Несмотря на незнание языка, несложная жизнь наших хозяев недолго оставалась для меня тайной. Вскоре я разглядела отличительные черты каждого члена семьи и их взаимные отношения. Братья имели лавочку на базаре, где торговали мелочами. Мужчины уходили в лавку каждое утро, жены ходили туда помогать в торговле только в базарные дни. Младший брат был юркий торговец; очень часто он брал за плечи небольшую связку с мелочным товаром и, постукивая в маленький бубен, уходил по деревням сбывать свой товар. Бубен служит китайским коробейникам вместо выкриков; заслышавши мелкую дробь бубна, всякий знает, что пришел торговец с тесемками, пуговицами, коленкором, нитками и тому подобным. Другие торговцы имеют другие способы заявлять о себе: странствующий цирюльник бьет в медный тазик, починщик битой посуды или старой обуви – каждый имеет свои особые инструменты и звуки, заявляющие об их приходе.

Старший брат был увалень, смотрел строго и говорить мало; большую часть своего времени он проводил, греясь у очага. Жена его казалась забитой, говорила шепотом и притом всегда заговаривала со мной в такое время, когда около никого не было и, следовательно, никто не мог мне перевести ее речи. Это меня сердило, а ее манера шептаться заставляла меня подозревать, что она говорит что-нибудь дурное, чего не должны были слышать ее родные. Очень скоро, впрочем, я открыла, что мрачный хозяин дома был просто глуп, а бедная Тунджи шепталась потому, что была глуха: в детстве на нее напали волки, ободрали ей кожу с головы и повредили слух. Жена младшего брата Тушнюр была под стать своему мужу: такая же бойкая, умелая, разговорчивая и веселая, большая мастерица шить и вышивать; она брала чужую работу, имела свой заработок и потому пользовалась некоторым почетом в семье и любовью свекрови. Мне она не особенно нравилась, так как, пользуясь своим превосходством, она немного капризничала, точно так же, как и ее маленькая дочка, баловень всей семьи. Пятилетняя девочка Тунджи, напротив, была нетребовательный, вечно смеющийся ребенок, большая шалунья; она в то же время уже помогала матери нянчиться с своей сестрой, годовалой Чиджей. Бабушка бинтовала ей ноги, но она часто снимала бинт и предпочитала ходить босиком.