многих по телевизору: «Вы из карьеристских соображений поступили?» Ну, можно сказать, из карьеристских, потому что действительно я должен был руководить. А руководить я, по нашим законам, не мог, потому что должен был быть партийный, раз руководитель выезжает за границу. Вот и все. На этом основании в открытую мне и директор наш бывший сказал, и все остальные. Конечно, при приеме в партию там: «Почему раньше не поступал?» Вы думаете, не спрашивают? Спрашивают. Ну, рассказывал более-менее. «А после этого, когда приехали в Дзержинск, когда уже все это дело прекратилось, почему не поступали? Почему в „Гипрополимере“ не поступали, когда это было?» — ну вот такие [вопросы задавали].

ЕЛ: А как вы встретили смерть Сталина? Что это было для вас? Вы говорили, что вы его очень любили до войны.

БК: Я в то время жил, ну, опять я почти анекдотические вещи должен рассказать. Я в то время жил рядом с проходной завода. Ну, метров 200–300, был такой пятиэтажный корпус, это в Сталинграде. Вот я там жил на пятом этаже. А на втором этаже была гостиница. А в это время к нам приехал один… Ну, его биографию долго рассказывать, почему он ушел. Он был большим директором завода в Сумгаите, около Баку. Потом стал моим другом, огромный детина, вот в дверь, наверное, еле прошел бы. Его звали Фридун Абдул-Гусейн-Оглы Алиев. И вот мы, значит, сидим, в это время сообщают вечером о болезни Сталина. Не о смерти, а о болезни еще. А мы сидим, играем в преферанс у него в гостинице, втроем или вчетвером. Вот он говорит: «Помрет, наверное, товарищ Сталин. И кто на его месте будет? Не дай бог Каганович[885]. Это такой грубый человек, мне, — говорит, — рассказывали». А у него один брат вице-президент академии был. А другой, значит, заместитель министра иностранных дел Азербайджана, у этого Алиева. Должен сказать, потом он умер в тюрьме за взятки, кстати. Значит, он такой грубый человек. Он, говорит, вообще не признает, что человек может болеть. Когда у него сотрудник болеет, он не верит. Он, говорит, когда к нему приходит сотрудник, что-то не нравится — он кулаком в морду, выбрасывает за дверь. Не дай бог. А вот если Лаврентий Павлович Берия[886] будет — вот этот хороший, такой-то, такой-то, там расписал его. И через два дня рано-рано утром по радио передают: умер Сталин. Я накинул пальто, вышел на улицу, пошел мимо завода. И навстречу мне директор едет на машине. Мы посмотрели друг на друга. Было очень сумрачно, и все это было до знаменитого письма, то есть не письма, а доклада Хрущева[887]. Который тот же директор, хотя и не был членом партии… Но мы поздно сидели в то время на работе. Я уже был зам. начальника проектного отдела. Он нас позвал, человек десять, кто там остался, и прочел это письмо. И мы все очумели. Но, право, перед этим мы уже более-менее разбирались. Когда освободили врачей, мы уже понимали, в чем дело. Знаете, хотя их освободили после смерти Сталина, что-нибудь через полгода, даже раньше, наверное. Так что тогда мы приняли очень болезненно. Не знали, что с нами будет.

ЕЛ: А для вас самого чем была эта смена правящего?

БК: Когда? При Сталине? После Сталина? Да ничем, собственно. Ну, пришел Хрущев. Я Хрущева понаслышке, конечно, более-менее знал. Я же в то время учился на Украине, когда он был там первым секретарем ЦК партии Украины. Потом его оттуда, вот во время этого голода, за то, что вроде он допустил голод, его оттуда вышибли. И на его место пришел Каганович. Так что понаслышке я знал [о нем]. Потом уже мне было абсолютно безразлично.

ЕЛ: А что вы знали о выселении кавказских народов?[888]

БК: Я сам был на выселении. Честно, если я не ошибаюсь, это было перед самыми ноябрьскими праздниками [19]43 года. То есть я не ошибаюсь, я только не помню, 3 или 4 [ноября]. За день до этого пошли войска.

ЕЛ: Мы продолжим интервью на следующей кассете.

[Конец кассеты 5. Кассета 6: в кадре Борис Львович Каменко]

ЕЛ: [Кассета № 6. 18 апреля] 1997 года. Интервью у Бориса Львовича Каменко берет Елена Леменева. Город Дзержинск Нижегородской области.

БК: Как я уже говорил, что я последние полгода, когда был в Ставропольском крае, я работал в Карачаевской области, в Карачаевске. Ну, это высокогорные места, по-моему, красивейшие места во всем Советском Союзе. Такой красоты я вообще никогда не видел. Перевалы огромные, скалы. Жили там карачаевцы. И вот, в начале, в самых первых числах ноября, вся эта область была окружена войсками. Причем войска двигались, и говорили, значит, они шли туда, к перевалам, чтобы отсечь всю эту область, дальше Грузия идет. И разнесся слух. Специально, наверное, разносили, что это против Турции. Что турки там что-то заворошились… Война еще была, [19]43 год. И войска взяли в окружение всю эту область. А потом в каждый аул въехали уже войска НКВД. И рано утром к каждому дому подходил какой-нибудь там, ну, сержант или что-то в этом роде, и один-два солдата. Мужчин всех во двор сразу. А женщинам собираться. Час на сборы. Пришло туда огромное количество машин, причем машины «Додже»[889], «Студебекеры»[890]. Говорили, что их готовили для Африки, они были выкрашены в желтый цвет. Но поскольку в Африке к этому времени уже кончились, значит, их через Иран перебросили к нам, передали Советскому Союзу. И вот в эти машины их стали загонять всех и везти на ближайшую станцию. Станцию Усть-Джегутинскую, откуда начиналась ветка железной дороги. И, собственно, в одни сутки все это было сделано. Потом, поскольку эту область разделили, часть оставили Ставропольскому краю, а часть отдали туда, ниже перевала — Грузии. А там были огромные стада, там овцы, огромные стада. И все это, всех же забрали, а стадо-то… ни одного человека не осталось. Так был приказ нам, которые работали на железной дороге, срочно выехать туда наверх, на перевалы, и как можно больше скота угнать в эту сторону, чтобы Грузии он не достался. Вот я и еще 15 человек, мы этим делом занимались в ауле Верхняя Теберда. А Теберда — это, как известно, один из лучших курортов всего Советского Союза. Это прекраснейшее место, по красоте изумительное. Вот мне пришлось этим делом [заниматься], я это видел все, на