в том, что сам так рано сгорел. На осторожные замечания друзей, что надо поберечь себя, он неизменно отвечал: «Так надо, надо успеть высказать все, что знаю, надо передать эти знания другим». Хотел зажечь других — и сам сгорел.

* * *

Мы познакомились заочно. Однажды, неожиданно, я получил из Москвы письмо от Михаила Васильевича Нестерова, в котором он просил «помочь его другу в литературной работе и сообщить, что знаю о Михаиле Александровиче Врубеле». Конечно, я откликнулся тотчас же на такую просьбу и написал то, что знал о самом Врубеле, его работах в Киеве, чего нет в печати, — и послал Михаилу Васильевичу. Скоро получил ответ с благодарностью от него и от самого Сергея Николаевича. Сейчас же ответил ему, добавив кое-что о Врубеле, что позабыл написать в первом письме.

Так и познакомились заочно, а потом скоро подружились тоже «заочно».

Личная встреча и знакомство состоялись в Москве, в конце декабря 1940 года, на Сивцевом Вражке у Михаила Васильевича Нестерова, с которым я дружил давно, в молодые, студенческие годы, и рад был встрече с ним и восстановлению прежней сердечной связи после многих лет разлуки. Почти каждый свободный вечер проводил вместе с ним, вспоминая Киев, Украину, где прожил Нестеров около десяти лет. <…>

Как-то раз вечером зашел Сергей Николаевич, пробыл недолго, горячо благодарил меня за сведения о Врубеле и обещал приехать на следующий день вечером, чтобы прочесть вслух не изданные еще воспоминания Нестерова «Давние дни» (самому автору было трудно читать), а также послушать кое-что из моих воспоминаний о художниках. Вечер этот Михаил Васильевич назвал потом, как Вагнер свою оперу: «Состязание певцов — Мейстерзингеров».

Читал Сергей Николаевич блестяще, о Левитане, Васнецове, Заньковецкой и братьях Сведомских. Пришла моя очередь читать свое, про «киевское», про «Атамана Ашинова и Абиссинскую принцессу» и про Сергея Ивановича Светославского. Конечно, старался «не ударить лицом в грязь», читал с некоторым подъемом, наблюдая, как реагируют на чтение такие авторитетные слушатели.

Михаил Васильевич сидел в глубоком мягком кресле, а Сергей Николаевич на высоком, тоже мягком, диване из карельской березы. Ростом он был невысок, сидел на диване глубоко, и ноги не доходили до пола. В смешных местах Нестеров громко смеялся, а Сергей Николаевич как-то по-детски радостно вскрикивал, подпрыгивал на пружинах дивана, как мячик, и радостно всплескивал маленькими, как у Серова, ладонями артистических рук. Лицо его в такие минуты сияло искренним весельем. Не сразу после этой первой встречи установилась между нами дружеская переписка: Отечественная война прервала почтовую связь с Москвой на много лет.

Одно из первых писем Сергея Николаевича Дурылина ко мне, датированное «Москва. 29 мая 1951 года», начинается так:

«Дорогой Николай Адрианович! Был искренне рад Вашему большому, интересному письму и истинно огорчен тем, что затрудняю наше общение своим почерком, который из-за огромной спешки и загруженности стал неразборчив…»

Получив письмо, отпечатанное на машинке, я сейчас же попросил продолжать писать «от руки». К почерку можно привыкнуть, а машинка обезличивает письма своим ровным шрифтом, всегда одинаковым для всех. <…>

* * *

Всем интересовался и на все сейчас же откликался Сергей Николаевич Дурылин.

В ответ на мое сообщение о случайной археологической находке в Киево-Печерской лавре древней фабрики «смальты», из которой выкладывались чудесные византийские мозаики Софийского собора и Михайловского монастыря, так пленившие своей красотой Сергея Николаевича, он пишет:

«Как, значит, мало мы еще знаем о Древней Руси, о ее культуре, и если что и узнаем, то только то, что сохранила мать сыра земля, все остальное — истреблено бурями Истории и „невежеством и нелюбопытством“, о котором писал Пушкин. Вот и мы живем в бывшей усадьбе Одоевских — древнем месте, но никто ничего не знает и не хочет знать об этой старине. Доживают свой век 3–4 липы одоевских аллей, разрушаются кое-какие памятники… А самое главное — никто даже не знает, что это остатки далекого, далекого прошлого, у которых есть право на внимание и жизнь.

В черновиках Пушкина есть строки:

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к отеческим гробам,

Любовь к родному пепелищу.

На них основано от века,

По воле Бога самого,

Самостоянье человека,

Залог величия его…

И в самом деле: самостоянье народа невозможно без любви к „родному пепелищу“ (патриотизм), без любви к „отеческим гробам“. Вот почему я так радуюсь, когда извлекаем из собственной „памяти сердца“ это былое и оставляем его в наследство потомкам…». <…>

* * *

«Я и болел и недуговал и был (и есмь!) перегружен работой, и все эти работы „планируемые“, то есть приходится их делать под ярмом времени, сроков жестких, жесточайших, и т. д…»

Так пишет он 5 октября 1951 года, а 5 марта 1952 года пишет:

«Дорогой Николай Адрианович! Я получил Ваше письмо от 10/II, во время болезни, и отвечаю Вам также в постели, худым почерком. Теперь положили меня в постель Гоголевские заседания, доклады, статьи и прочее. Один из них: „Гоголь и Щепкин“ передавали по радио 10/II…». <…>

* * *

В своем последнем письме ко мне, датированном «4 декабря 1954 года», Сергей Николаевич пишет:

«Дорогой Николай Адрианович! Простите нас за долгое неотвечание на Ваши чудесные письма. Они одно другого лучше. Вся причина плохого отвечания состоит в том, что по приезде из Киева мы должны были за полтора месяца сделать то, на что требуется год. Сдана в набор большая книга — „Ермолова в ее письмах и воспоминаниях“. Подписана к печати большая „Заньковецкая“. Сдано в издательство второе издание „Биография Ермоловой“, дополненное. Сданы в институт три главы о Садовских и т. д. и т. п. Завтра читаю большую лекцию об Ермоловой. Даже не верится, что все это сделано…»

Такая «нагрузка», притом в «жесточайшие сроки» <…> может «свалить с ног» и вполне здорового человека.

* * *

<…> Мы познакомились и скоро подружились тогда, когда у обоих оставался за плечами долгий путь, когда как-то не думается о прошлом человека, с которым сблизила общность культурных интересов настоящего времени, когда хочется лучше узнать человека такого, какой он сегодня, а не был вчера и тем более позавчера. Оттого и получаются пробелы в знании биографии друга.

Не буду углубляться в догадки и теряться в области неизвестного. Буду рассказывать о тяготении Сергея Николаевича к Украине, об его искренней любви к культуре братского украинского народа, опираясь на его письма, как на «вещественные