Затем «Фигаро» опубликовала большую карикатуру Форена, изображающую Родена в его студии во дворе отеля «Бирон». Входит натурщик с перекинутой через руку одеждой и спрашивает:

«О, мастер, куда можно положить одежду, пока я позирую?» Роден: «Сюда, в часовню».

Все это было тщательно спланировано для того, чтобы пробудить враждебное отношение со стороны духовенства Фобурга, однако в ответ поднялась новая волна в защиту Родена. Появилась петиция, которую подписали русский посол Извольский, сенаторы Дюбо, д’Эстурнель де Констан, Гастон Менье, месье Эдмон Арокур и Пьер де Нолак, мадам Альфонс Доде и Люси Феликс-Фор. Карикатурист Форен подвергся атаке со стороны критика Луи Вокселя, упрекавшего его в отсутствии чувства собственного достоинства и считавшего, что художник унизил себя настолько, что рисование карикатур стало для него первостатейным делом. Они требовали, чтобы правительственная комиссия сделала официальное сообщение, которое было благосклонно встречено президентом республики и премьер-министром.

«Фигаро», «Голуаз» и «Либерте» — газеты, занимавшие антифавнистскую позицию, — вынуждены были замолчать.

Полиция явилась на спектакль, но, уступив общественному мнению, не запретила «Фавна».

Фокин был потрясен до глубины души, когда увидел на одной из последних репетиций эротический финал балета Нижинского. Любопытны его комментарии по поводу хореографии. Он обвинил Нижинского в плагиате, утверждая, будто последний позаимствовал три элемента из его постановки сцены грота в «Тангейзере», в которой Нижинский так блестяще танцевал. Во-первых, это выход Фавна «с плоскими кистями рук, одна из которых выдвинута вперед и повернута ладонью к публике», во-вторых, направленные в стороны локти, когда Фавн держит покрывало, и, в-третьих, то, как он медленно опускается на покрывало в конце. Однако в «Тангейзере» танцор тянулся к женщине, а не к куску материи. Непонятно, почему одно и то же движение может быть абсолютно приемлемым с партнершей и превратиться в «порнографическую грязь», как назвал его Фокин, когда направлено на предмет.

Фокин считает, что стилистика изобретенных Нижинским движений вела в тупик, возможно, он был в этом прав. Но он похвалил молодого балетмейстера за то, что тот отважился стоять неподвижно, когда музыка, казалось, требовала возбужденного движения[253], и приходит к выводу, что «в целом архаичная и угловатая хореография Нижинского подходила музыке Дебюсси». Это, конечно, уступка. Хотя слово «подходит» едва ли является mot juste[254], если употреблять его в значении «соответствует» или «гармонирует», в то время как угловатые движения резко контрастируют текучей музыке, но тем не менее, по моему мнению, магия этого балета кроется именно в этом контрасте. Интуиция Нижинского в сочетании с выпавшей на его долю удачей чудесным образом привела его к этому открытию.

Первое исполнение фокинского «Дафниса», входившего в четвертую программу сезона, было назначено на 5 июня, через неделю после «Послеполуденного отдыха фавна». Эту программу, как и все остальные, предполагалось показать четыре раза. Сезон заканчивался 10 июня. За несколько дней до премьеры балета Нижинского Фокин почти завершил постановку своей новой работы, за исключением финального танца празднования. Поскольку работа над «Фавном» закончилась, а до премьеры «Дафниса» оставалась еще неделя, из которой три дня были «relache», то есть без представлений*[255], значит, оставалось достаточно времени для доработки, но тайны, скандалы, неблагоприятная атмосфера предшествовали первому исполнению этого балета, партитуре которого суждено было стать самым знаменитым симфоническим произведением французского композитора XX столетия, к тому же в этом балете Нижинский исполнил последнюю роль, созданную для него Фокиным. По мнению самого Фокина, ему оставалось так мало времени, что Дягилев не только попытался отменить представление, но даже обратился к Вере с просьбой убедить его не ставить сейчас балет.

«Моя Вера попробовала „повлиять на меня“, но ей это не удалось. Я взорвался. „Ты тоже за Дягилева? — кричал я. — Ты хочешь, чтобы я бросил работу, которая была моей первой мечтой о новом балете, чтобы я никогда не увидел на сцене то, что уже создал, чтобы я потом смотрел мои балеты в чужой постановке?“

Она ответила: „Но у тебя осталось только три дня, а не поставлено больше двадцати страниц финала, не отрепетировано все остальное. Лучше не давать балет, чем дать его в неготовом виде“.

Несомненно, Вере был дорог мой балет, а не интересы Дягилева, но я смотрел на нее в этот момент как на дягилевского адвоката. Чем больше убеждала она меня уступить, тем тверже было мое решение показать балет в назначенный срок. Конечно, двадцать страниц финала, да еще на непривычный для артистов ритм — почти все время 5/4.. это весомый аргумент!

Я сам не знал, как выйду из положения, но знал, что выйду.

„Оставь меня“, — сказал я плачущей жене и, сам чуть не плача, сел за клавир Равеля.

Откладывать нельзя. Нет времени сидеть и ждать, когда придет вдохновение, так же, как нет времени утешать жену, которую несправедливо обидел.

Скоро надо идти на репетицию и показывать новые па с быстротой, на которую только артисты способны при разучивании танца».

Если Фокин не ошибается, разговор с женой происходил у него 2-го или 3 июня. Если это так, что же происходило в последние несколько дней? Газетная полемика? Но она не могла помешать труппе работать. Но если даже действительно по той или иной причине у Фокина было только три дня на то, чтобы завершить постановку «Дафниса», двадцать страниц партитуры — это всего лишь несколько минут. Детская игра для человека, поставившего танцы к «Князю Игорю» чуть ли не за одну репетицию, сформировавшего ряд групп для «Сильфид» за несколько минут до поднятия занавеса и за пару репетиций в общих чертах поставившего «Призрак розы».

Мы можем только предполагать, по какой или по каким из причин возникли затруднения. Возможно, Дягилев, в течение нескольких месяцев испытывавший сомнения по поводу партитуры «Дафниса», хотя это одно из величайших произведений, когда-либо им заказанных, действительно не хотел ставить его. Или же хотел сохранить его для Нижинского, чтобы тот позднее сам поставил балет. А может, он был настолько окрылен интересом, вызванным «Фавном», что надеялся заменить «Дафниса» дополнительными представлениями этой работы или боялся ослабить впечатление от балета Нижинского, если за ним слишком быстро последует другое произведение на древнегреческую тему, которое даст возможность критикам сказать: «Вот это больше похоже на Древнюю Элладу!» Возможно, он не хотел, чтобы Нижинский переутомлялся, работая над новой ролью сразу после «Фавна», а может, ему действительно не нравилась хореография Фокина, или же он полагал, что она еще в слишком сыром виде и не будет закончена вовремя.

Какие бы возражения