Взяв его за руку, подруга собирается уходить.

– Кстати, если тебе понадобится помощь, чтобы прикончить муженька, – говорит она, кивнув туда, где виднеется Война на Деймосе, – просто вспомни, что у тебя есть я.

Она усмехается, и я улыбаюсь в ответ.

– Ты, кажется, поклялась ему в верности – или мне показалось?

– Для любимой сестренки я могу сделать исключение, – заявляет она, и в ее глазах прыгают чертики.

У меня перехватывает горло, так что трудно дышать.

Отойдя немного, Зара снова оглядывается.

– Пиши мне, Мириам, если получится. Может, когда-нибудь наши дороги еще пересекутся.

Несмотря на нестерпимую грусть, я улыбаюсь ей.

– Я напишу.

Помахав мне в последний раз, Зара отворачивается и вскоре теряется среди уличной толчеи.

В лагере тихо. Слишком тихо.

Стоя у шатра Войны, я гляжу на пыль, которую гоняет ветер. Она похожа на пепел. Донгола осталась позади, мы двигаемся дальше. У меня такое чувство, что я оставила там часть своего сердца.

Между редкими палатками тревожно свищет ветер. Конечно, по сравнению с гвалтом, который стоял в палаточном городке, тишина мне нравится больше. Но я тоскую по тому, как тут все было.

Забавно, правда? Я скучаю по тесноте палаток и толпе, в которой можно было заблудиться. Необходимость жить в такой тесноте раздражала, но теперь я чувствую пустоту на душе. Сейчас в лагере не больше тридцати палаток, считая те, в которых хранятся припасы. Я рассматриваю те, где поселились Фобосы, последние солдаты Войны. Уже некоторое время он не пополняет свою армию новыми всадниками, количество его воинов неуклонно сокращается.

Не знаю, что с ними будет, особенно теперь, когда Война распустил нежить. С кем он пойдет на штурм следующего города – только с Фобосами? Или поднимет других мертвецов?

Тот же вопрос я читаю на недовольных лицах всадников. Никто не знает, что будет дальше. Война не отпустил их вместе с другими обитателями лагеря. Какие у него планы на них? Вопрос тем более актуален, что Война никому не поручил выполнять повседневные работы в лагере. Раньше одни люди стирали одежду, другие готовили еду, чинили разорванные палатки, точили оружие, и так далее. Если возникала потребность, тут же находился тот, кто мог ее удовлетворить.

Пару раз Всадник пытался поручить эти работы мертвецам, но кому же захочется, чтобы разлагающаяся кожа попала в суп, или чтобы какие-нибудь части зомби размазались по одежде, которую они стирают.

Вокруг лагеря еще осталось несколько мертвецов. Войне нравится, чтобы они патрулировали территорию. Он не подпускает их слишком близко – меня тут же начинает тошнить, но доверяет им защиту лагеря и – что гораздо важнее – мою.

Пока я, задумавшись, гляжу на немногочисленные оставшиеся палатки, из одной выходят двое воинов Фобоса, с обнаженными торсами, если не считать красной ленты, которую они всегда носят через плечо. Они тихо переговариваются. Заметив меня, один мотает головой в мою сторону, другой кивает, и они умолкают.

У меня по спине пробегает холодок. Не знаю, что они обсуждали, но это явно не предназначалось для моих ушей. Вскоре появляется третий – это Гуссейн. Приветственно махнув мне рукой, он присоединяется к двум другим Фобосам. Все трое идут прочь, склоняя головы друг к другу, приглушая голоса.

Очевидно, что они друзья, и у меня щемит в груди. Я уже тоскую по Заре и нашей дружбе. Вертя на запястье амулет, направляюсь к границе лагеря. Издалека вижу пасущегося Деймоса, а неподалеку от него – Войну. При виде Всадника сердце у меня все еще замирает.

Война, как и его воины, без рубашки, и даже с такого расстояния я вижу, как под оливковой кожей перекатываются мускулы. Здесь, среди бесплодных пейзажей Судана, он выглядит… иначе. Все тот же устрашающий рост, но сейчас кажется, что он чем-то обременен. И снова я чувствую укол тревоги – такой же, как несколько минут назад, хотя причины не понимаю.

Я направляюсь к нему. Когда я подхожу ближе, Война не поворачивается в мою сторону.

– Жена, – произносит он, но не отрывает глаз от горизонта. Почва здесь желтая, песчаная, а небо бледно-голубое. – Где проходит грань между невинными и теми, кто виновен? – спрашивает он, глядя вдаль.

Я даже не уверена, что вопрос был адресован мне. Наконец, Всадник оборачивается ко мне – его темные глаза полны нежности.

– Я видел все, – продолжает он. – Нет четкой границы между добром и злом. И кто может сказать, что даже самые плохие люди не способны измениться?

Внимательно всматриваюсь в его лицо. Угнаться за полетом его мысли не так-то просто, и ответа у меня нет. Он выжидающе смотрит на мои губы.

– Я полагал, что смогу удержать все разом – свою жену, свою войну и свою непогрешимость. Но ты вынудила меня подвергнуть сомнению решительно все – и жизнь, и смерть. Правильное и ошибочное. Бога, человека, самого себя. И это не я задавал вопросы, жена.

Он всматривается в пространство за моей спиной, горизонт.

– Я столько времени судил человеческие сердца, но не судил свое. До этого дня. И знаешь, жена… я нашел его недостойным.

В эту ночь Война крепко прижимает меня к себе – даже крепче, чем обычно. Мне передается его неуверенность, смятение – он в разладе с самим собой. Он явно не из тех, кто привык сомневаться в себе. И теперь, когда это происходит, мне кажется, что его сознание трещит по швам.

Что такое Война без войны?

Всадник пытается прочитать что-то в моих глазах.

– Я люблю тебя, – от нахлынувших чувств у него садится голос. – Больше своего меча, больше своей цели. Я люблю тебя больше самой войны.

Он прижимается ко мне лбом.

– Мне так жаль, Мириам. Проклятье! Я сожалею обо всем. О том, что не слушал. О твоей боли и страданиях. Обо всем до последней мелочи.

Лицо Войны расплывается у меня перед глазами. Страданий было более чем достаточно.

– Зачем ты мне все это говоришь? – мой голос звучит хрипло.

Всадник гладит меня по щеке.

– Потому что я принял решение прекратить войну.

Я люблю тебя, но это разрушает нас обоих, сказал однажды Всадник. Я не понимала тогда, что он говорил буквально – по крайней мере, о себе. Война и равнодушие идут рука об руку. Чувства, сопереживание, любовь не могли сами по себе положить конец войне.

Был ли он обречен с той минуты, когда бросил на меня первый взгляд в Иерусалиме? Или это произошло, когда я едва не погибла? А может, когда объявила, что сдаюсь? Я знаю, что когда Всадник уничтожил весь лагерь, он уже любил меня, хотя не знал, как называется то, что он чувствовал. Тогда он сорвался из-за предательства. Но искра, которая привела в движение все остальное, уже зажглась. И заставила его пощадить детей, а потом тех, кого он счел невиновными.