– Черная смерть прошла по нашему городу лет двадцать назад, а несколько дней назад появиласьснова. Многие в ужасе бежали. Те, кто выжил тогда, собрали всех больных. Если ты можешь вылечить их, не подходя к сараю, так сделай это. Если нет – подожги дрова.

– Там живые!

– Зачумленные, колдун, зачумленные...

* * *

Юлий шел за телегой до самой церкви, следил издалека, как снимали и заносили внутрь гробы. На паперти показался священник и увел, обняв за плечи, Бенду. Нищий стремглав помчался в логово.

Кривой лежал на кровати, скрестив ноги в ботинках поверх атласного покрывала, и смотрел в потолок. Он был мрачен. Обычно, когда главарь находился в подобном расположении духа, все старались держаться от него подальше. Тем более что Юлий не пришел ночью, не появился утром...

Мальчик вбежал в комнату и закричал:

– Я нашел, я нашел его!

– Как? – Кривой скинул ноги с кровати, приподнялся на локте.

Юлий изобразил радость:

– Колдуна! Я его видел!

Кривой сел.

– Тот самый, што ль? Точно? Где?

– Как вас вижу!

– Так идем, што ль?

– Подождите, я хоть поем, а то умаялся, бегаючи по городу. Не торопитесь, он никуда не уйдет. И вообще не спешите, время терпит. Как только будет пора, я скажу. Где там мой пирог?

* * *

Поздний вечер. В церкви темно, только перед распятием да у изголовья двух гробов горят свечи. Бенда стоит на коленях, к нему подходит отец Август:

– Церковь закрывается, сын мой. Тебе надо идти.

– Некуда, – говорит Бенда, не поднимая головы.

– Соседи, родственники? Нет? Тогда я запру тебя тут. Бенда, настали те пасмурные дни, о которых я говорил. Пришла пора светить самому!

Бенда молчит. Затем встает и шатаясь бредет к выходу. Священник идет следом. У выхода он кивает церковному сторожу и тот, брякая ключами, плетется внутрь закрывать тяжелые створки. Кругом мертвая тишина, белая луна стоит над крышами.

– Бенда, подожди, куда же ты?! Пойдем ко мне. Или постучись в монастырь, они примут...

Глядя вслед удаляющейся черной фигуре, патер вздыхает. Ни одно сказанное им сегодня слово не было услышано, не дошло до запертой горем души. А чем еще он, священник, может помочь?

Ноги сами идут знакомым путем. Ставни заперты, одна половина улицы освещена месяцем, другая погружена в тень. Шаги отзываются эхом. Около дома Бенда останавливается. Встает, прислонившись спиной к стене.

Окно трактира распахивается, от него по мостовой протягивается желтая полоса. Подняв свечу, хозяйка высовывается по пояс, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь.

– Бенда, это ты? Я тебя целый вечер жду, все думаю, куда ж ты запропастился. Тебе ж идти некуда, небось? Заходи, мальчик, не торчи на улице! Переночуй хоть.

Бенда отрывается от стены, делает три шага – и ничком падает в открывшуюся дверь. Мама Ло, всплеснув руками, хватает Бенду за плечи, втягивает в зал. Из кухни выходит служанка, бросается на помощь.

– Что с ним? – спрашивает она. – Обморок, что ль?

Вдвоем женщины затаскивают бесчувственное тело внутрь. Толстуха запирает дверь на засов, командует:

– Воду холодную в тазу, вина полстакана, да хоть хлеба принеси, небось парень весь день не емши!

Начинаются хлопоты.

Проснулась вторая служанка. Пока первая бегала за вином и едой, вторая девушка под присмотром Мамы Ло положила Бенде на лоб смоченную в холодной воде тряпку.

Бенда открывает глаза, бессмысленно смотрит вокруг – и женщины уже втроем хлопочут и суетятся, мешая друг другу. Когда попытка накормить не удалась, служанки, следуя указаниям хозяйки, помогли Бенде подняться и отвели на второй этаж. Положили в комнате, где указала Мама Ло, и ушли. Толстуха посидела рядом – и тоже отправилась спать, оставив на столе свечу в черепке.

Бенда лежит, глядя в потолок, пока огонь, мигнув, не гаснет. Постепенно темнота в комнате сливается с тьмой внутри, и Бенда соскальзывает в забытье, в сон без видений, в тревожное временное небытие.

* * *

Везде горят, очищая воздух, костры, дым иногда застилает сарай, щиплет глаза. Из улиц вокруг площади слышны крики, визгливый лай, жалобное мяуканье: жители истребляют кошек и собак. Почти нестерпимо пахнет чесноком. Ветер приносит запах можжевельника. Столпившиеся вокруг плачут, потому что Бенда молчит.

– Если умеешь, убей их... быстро, – просит старейшина. – У меня там... внучка. Три года.

Бенда поворачивается к строению.

* * *

Когда Бенда приходит в себя, рядом сидит Мама Ло. Глаза у сердобольной толстухи красные, лоснящиеся щеки мокры, она тихо всхлипывает, утирая глаза то рукавом, то передником.

Бенда долго смотрит на нее, как будто не узнавая. Затем, с трудом шевеля высохшими губами, спрашивает:

– Почему?..

Мама Ло хватает со стола стакан и сует Бенде:

– Выпей, бедняжечка. Горе-то... А почему – что говорить? Господь дал, Господь взял...

Бенда пытается сесть, и трактирщица бросается помогать, поднимает подушку, подкладывая ее под спину Бенде.

– И кто?

– Ну кто, кто, кому это надо? Бандиты какие-нибудь, воры, грабители, мало ли лихого люда вокруг... – говоря это, Мама Ло смущается, потому что она хоть и не знает, но очень подозревает, кто тут поработал. Недаром ведь Кривой так смотрел вчера на дом булочника. Что же сосед такого сделал, что сказал, если мирный, в общем-то, Аласт...

– Вы знаете.

– Да откуда же, откуда же? – мечется трактирщица, однако не выдерживает и, заливаясь слезами, рассказывает. Не все, а то, что видела вчера. Не то, что Кривой ее давний приятель, не то, что она сбывает краденное им и его бандой. А как вошел он вчера, хлопнул дверью так, что дом задрожал, и посмотрел на нее так, что сердце ухнуло в пятки, предчувствуя беду, да там и осталось и до сих пор все еще там, и разрывается от жалости к сиротинушке...

– Эй, мамаша! – раздается снизу зычный голос.

Толстуха становится бледнее своего передника.

– Это он!

– Он?

Мама Ло подхватила юбки и со всей скоростью, на которую была способна, кинулась в зал.

Кривой стоял, облокотясь на стойку.

– Где колдун? Наверху?

Толстуха всплеснула руками:

– Аласт, ты чего? Креста на тебе нет, ты чего, пожалей мальчика!

Бандит отлепился от стойки, чтобы двинуться к лестнице.

– Ты што, старуха, не бу же ж я его резать. Тока погрим. Пива пока принесь, туда, в угол.