Пятница, октября 22-го дня

Желая исследовать со всем тщанием обстоятельства недавнего восстания и убийства капитана Портеуса, магистраты Эдинбурга приказали всем горожанам, купцам и пр. явиться перед деканом городского совета и представить точные списки своих слуг и подмастерьев. Пятеро из участников восстания заключены были в замке.

Перед высокочтимым лорд-канцлером заслушана была петиция г-на Олкока из Уотерфорда в Ирландии, действующего в качестве опекуна шестилетнего Майкла Айлмера, наследника огромного имения в ирландском королевстве; Олкок утверждал, что мать ребенка, дабы воспитать его в католической вере, тайно увезла его прочь; когда же указанный опекун прибыл за ним в Лондон, нашел лишь мать, но не ребенка; она же заявила, что привезла его для консультации с врачами и что лакей увел его куда-то без ее ведома; ей, однако, приказано доставить мальчика в суд до следующего четверга под угрозой заключения в тюрьму Флит.

Понедельник, октября 25-го дня

Г-н Джордж Келли, бывший секретарь епископа Рочестера, совершил побег из Тауэра, где провел в заключении 14 лет {165} и лишь недавно получил право прогуливаться в сопровождении надзирателя; на следующее утро написал он письмо герцогу Ньюкаслу {165}, выражая признательность за доброту, проявленную к нему Его Величеством, и принося извинения за предпринятую им попытку собственного освобождения. Еще одно письмо направил он заключенному в Тауэре господину, вручая его попечительству книги и пр., оставшееся в его комнатах. За поимку его предлагается вознаграждение в 200 фунтов.

Трудолюбивые голландцы, выловившие в этом году 589 китов и 3 китенка, испанцы же и французы 70; по этому случаю было замечено, что если бы Англия сама не принимала участия в этом доходном промысле, она могла бы гордиться, что превзошла всех своих соседей в скачках.

Среда, октября 27-го дня

На заседании Суда городского совета в ратуше решено было, что скотный рынок является самым подходящим местом для возведения особняка для лорд-мэра, в связи с чем комитету в прежнем составе поручено было составлять планы.

Несколько лиц схвачены по подозрению в убийстве капитана Инниса, о коем упоминалось в последнем нашем выпуске {165}.

Спозаранку Ребекку вновь приводят в гостиничную комнату, где накануне проходил допрос. В иное время сие просторное помещение, в коем расположен семнадцатого века стол надутых ножках, используется как столовая, гостиная или кабинет для приватных встреч. Ребекку и ее собеседника разделяют шесть футов отполированной дубовой столешницы. Как ни странно, Аскью стоя встречает узницу, точно леди. Он не кланяется, но приветливо ей кивает и жестом предлагает сесть за стол, на который предусмотрительно поставлен костяной бокал с водой.

— Хорошо ль почивали и откушали, сударыня?

— Да.

— Жалоб не имеете?

— Нет.

— Присаживайтесь.

Ребекка опускается на стул, но сам Аскью не садится и, взглянув на секретаря, примостившегося сбоку стола, в воздухе чиркает рукой — мол, пока не записывай.

— Ваше вчерашнее поведение похвально — не потрафив бесчинству Уордли и отца, вы подали им хороший пример.

— Они хотели как лучше.

— Тут я не соглашусь, но сие не важно. Сударыня, знать и простолюдье весьма отличны, но родительскому горю сословья неведомы, оно всегда заслуживает сочувствия, не правда ли?

— Я все рассказала.

Взгляд Ребекки прям и лишь слегка затуманен недоумением от неожиданной перемены в следователе. После ее слов Аскью по-птичьи наклоняет голову в парике, словно рассчитывая услышать больше. Но собеседница молчит, и он задумчиво отходит к окну. Потом оборачивается:

— Сударыня, нам, законникам, приходится быть дотошными. Усерднее прочих сжинаем мы ниву, не гребуя даже крохотным зернышком драгоценной истины, особливо в ее недород. Вновь спрошу об том, что покажется оскорбительным вашему нынешнему благочестью.

— Спрашивай. Я помню об своих грехах.

В лучах утреннего света лицо Ребекки выражает непреклонную готовность.

— Сударыня, не стану повторять вчерашнюю историю; полагаю, она свежа в вашей памяти. Но вот что я вам скажу: коли за ночь вы передумали и желаете изменить свои показанья, извольте. Ежели из опасений за свою будущность иль по какой-либо иной причине вы были не вполне правдивы иль что-то опустили, в вину вам того не поставят. Ручательством мое слово.

— Я говорила только правду.

— Значит, все было так, как поведали?

— Да.

— Его сиятельство перенеслись в рай?

— Да.

— Сударыня, я б хотел… да нет, хочу, чтоб так оно и было. Но у меня преимущество: по вашему признанью, с его сиятельством вы были знакомы чуть больше месяца и многое от вас они скрыли, я ж знал их долгие годы. Увы, все, кто с ними хорошо знаком, скажут: созданный вами портрет не похож.

Ребекка молчит, будто не слышит. Выждав, Аскью продолжает:

— По большому секрету кое-что вам поведаю, сударыня. Родные и близкие молодого джентльмена изумились бы проявленному к вам интересу, ибо всегда считалось, что он абсолютно равнодушен к женскому полу. Натуральная «рыбья кровь» в том, что касаемо плотских утех. Официальную церковь он тоже не шибко жаловал, невзирая на свой ранг. Коленопреклоненные молитвы радовали его не больше, чем ласточек зимняя слякоть. Могу поверить, что вы не чаяли порвать с прежней жизнью и были готовы ухватиться за все, что поспешествовало вашему желанью. Но в то, что его сиятельство оказывают поддержку обычной шлюхе, кого прежде в глаза не видели, я, увольте, не верю.

Не дождавшись ответа, стряпчий возвращается к столу. Ребекка провожает его взглядом, в коем нет ни грана растерянности, но лишь странная смесь покорства и твердости, словно она глуха ко всем резонам.

— Я уж не говорю об прочем, во что невозможно поверить, — нарушает молчание Аскью. — Об том, что в главном языческом храме вы встречаетесь с Господом нашим и Его Всевышним Отцом, чему сопутствуют весьма неблагочестивые обстоятельства, усугубляющиеся в девонширской пещере. Об старцах и плотниках, превращающихся в богов, и Духе Святом в женском обличье. Даже Уордли не слыхивал об вашей Богоматери Премудрости и Вечном Июне. Сударыня, вы ж неглупая женщина, вы знаете жизнь. Услышь вы подобную байку, не сочли б, что рассказчик иль сами вы рехнулись? Не возопили б, что сие невообразимая кощунственная нелепица, чушь собачья, коей застят незамысловатую правду?

Ребекка молчит, но явно вот-вот что-то скажет. За время допроса уже не впервые она чрезвычайно медлит с ответом. Не похоже, чтобы она подыскивала слово, мялась или была растеряна; нет, странная задержка в ответах выглядит так, будто вопрос задан на чужом языке и сначала его надо перевести. В отличие от Уордли, мгновенно парировавшего любой выпад, Ребекка словно ждет подсказки загадочного толмача.