не пошел. Вот что пишет мне Гучков: „Дума, губернское земство, наша партия мировых конституционалистов окончательно сложила оружие… С минуты на минуту следует ожидать в Москве временного правительства“.

…В Галерее все, слава Богу, благополучно. Настроение в высшей степени подавленное. Я не могу места найти, не могу ни на чем сосредоточиться. Сижу дома, т. к. Правление не действует, банки закрыты.

17-го 12 часов ночи на 18-е. Ура! Кошмар кончился. Конституция дарована. Целую Ваши ручки. Дорога сейчас пойдет. Шлю письмо. Крепко обнимаю девочек».

Но ничего не закончилось: 9 января — Кровавое воскресенье, проигранная война с Японией, 17 октября, Декабрьское восстание, баррикады, драгуны, эсеры, большевики, эсдеки, отмена рождественского выставочного сезона… Обстановка нормализовалась только к середине февраля 1906 года. Возобновились выставки и, соответственно, закупки в Галерею. Попечитель Художественной галереи братьев Третьяковых был нарасхват. Общественная деятельность ему льстила (о болезненном самолюбии Ильи Семеновича писали все мемуаристы), поэтому он охотно входил в самые разнообразные комиссии и комитеты. Гласный Московской городской думы (с 1901-го), член совета Академии художеств, Императорской археологической комиссии и Императорского общества поощрения художеств, член Сельскохозяйственного совета Министерства земледелия и государственных имуществ, председатель Совета русского общества пароходства и торговли и пр.

Если бы к тому времени было создано Общество охраны памятников, то господин попечитель непременно возглавил бы и его. Помимо комиссии по реставрации Успенского собора Московского Кремля, он успевал состоять еще и в петербургских комитетах. Во всяком случае, именно Остроухов инициировал снятие решетки, уродовавшей блистательный памятник Петру работы Фальконе, более известный как «Медный всадник». Состоял он и в Комитете по постановке памятника Гоголю.

«Я говорил Вам, кажется, что, вступив в комиссию по постановке памятника Гоголю, в первом заседании я доказал, что конкурсы ни к чему не приведут, и предложил поручить мне заказать избранному мной скульптору проект: понравится — хорошо, нет — нет», — писал он в апреле 1906 года Боткиной. Самое удивительное, что возражать ему не решились и предложение приняли. Художественное чутье редко подводило Илью Семеновича. Скульптора Николая Андреева он продвигал несколько лет, рекомендуя то одним, то другим состоятельным родственникам и знакомым. Его протеже все оставались довольны, включая наследников украинских «сахарных королей» Богдана Ивановича Ханенко и Николы Артемьевича Терещенко, чьи бронзовые бюсты изваял Андреев.

«Больше двух месяцев Андреев работал, я критиковал, как мог, и наконец в один прекрасный день остановил его творческую руку. По-моему, вышло превосходное, значительное, глубоко обдуманное создание, — с нескрываемой гордостью описывал Илья Семенович Александре Павловне приход комиссии в Трубниковский, где в саду, на горке, они с Андреевым водрузили проект с пьедесталом. — …Когда комиссия вышла в сад, я остался один в столовой и, признаться, трусил немного. Спустя минут 15 подошел к горке, и — о радость! — общее одобрение, даже восторг. Спрашиваю Серова: „Как ты?“ Очень, очень хорошо, не ожидал! Сейчас же по телефону вызвал Андреева, ввел его в гостиную, где уже подписывался протокол, и его встретили громом аплодисментов и поздравлений». Вопрос с проектом разрешился стремительно — исключительно благодаря вмешательству Остроухова. Андреев тоже описал тот исторический день, но в своей ироничной манере: «Ну, ругали же меня!.. Один критикует, другой ругает, третий обругает, четвертый заступится… Очень не хотелось мне только, чтобы в газеты что-либо попадало, я уж просил, просил никого не пускать, а проект запереть куда-нибудь. Так нет же, на другой день газеты сообщили, что скульптора встретили аплодисментами. В самых что ни на есть хвалебных словах описали и памятник, и мой талант».

С Андреевым заключили контракт на сооружение памятника, комитет занялся подготовкой участка, при том что обстановка в стране по-прежнему оставалась неспокойной. «Завтра будем открывать Думу. Палата будет колоссальная в Зимнем дворце. Лишь бы прошло все без катастрофы. Здесь опасаются беспорядков 1 мая… Очень много безработных, а среди них все революционеры и разная шушера, прогнанная с заводов за последнее время. Это все жертвы освободительного движения», — писал в день утверждения модели конференц-секретарь Академии художеств Валерьян Порфирьевич Лобойков. Остроухов затеял протащить Н. А. Андреева в академики и страшно интриговал на сей предмет (забегая вперед скажем, что затея эта провалилась), а Лобойков его желанию всячески содействовал.

Думу распустили 9 июля 1907 года, Петербург оказался на усиленной охране, а к Москве стали стягивать войска. Скульптор Андреев тем временем мирно путешествовал по гоголевским местам, посылая Остроухову в Карлсбад и Биарриц открытки с их видами. «Миргород!.. Каких в нем нет строений!.. Если будете подходить к площади, то, верно, на время остановитесь полюбоваться видом: на ней находится лужа, удивительная лужа… Она занимает почти всю площадь. Дома и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте ее»; «Все благополучно, и лужа, и свинья в ней… Сижу в дворянском клубе и вижу двор, где Гапка развешивала мундир Ивана Никифоровича». Писал в Карлсбад и Лобойков, сообщая, как идут дела с остроуховским выдвиженцем. Описание академических интриг не столь интересно, а вот такая живая характеристика сразу дает представление о нашем герое: «Очень был утешен узнать, что доктор нашел Вас в хорошем состоянии. Боюсь, однако, что из-за этого Вы закурите вовсю и вместо сакраментальной одной бутылки красного вина перейдете к нескольким, которые могут повредить, хотя Вы и пьете красное вино с водой». Представить Илью Семеновича, больного ли, здорового ли, без бокала красного вина и папиросы было решительно нельзя. Отсюда — постоянные ремарки в мемуарах и гадкие слова Цветкова о пьянице Илье Непутевом.

За три года, пока Андреев работал над Гоголем, в жизни Остроухова произошло немало событий. В 1907 году скончался тесть, Петр Петрович Боткин, завещавший огромное состояние дочери Надежде Петровне. Его собственный отец, Семен Васильевич Остроухов, уйдет из жизни весной 1910 года. «Отец мой скончался очень покойно, прохворав дня три-четыре, давно свыкнувшись с мыслью о неизбежном для всех нас конце. Он смотрел на смерть чрезвычайно просто — быть может, у нас с вами к 88 годам образуется то же полное и разумное отношение. Накануне причастился, перед кончиной соборовался в полном сознании и спокойствии. Кончилось соборование — кончился и он», — сообщал Илья Семенович печальную новость Боткиной.

Еще одним испытанием стала Страстная неделя 1908 года, когда затопило Замоскворечье, находящееся в низине. Из-за небывалого паводка Москва-река вышла из берегов, да еще, как нарочно, зарядили нескончаемые дожди. На Москву обрушилось страшное наводнение. Жители отсиживались на чердаках и крышах, ожидая, когда спадет вода; по Пятницкой вместо запряженных лошадьми пролеток и телег мирно двигались лодки. Вода подбиралась к Лаврушинскому, грозя со дня на день хлынуть в залы галереи. Борьба продолжалась целых шесть дней: служители освобождали отсыревший нижний этаж, перетаскивая драгоценные полотна в верхние залы. В Думе Остроухову не посмели отказать и прислали две роты солдат-саперов — без них ни за