Фред опять раскрыл роман и заставил себя прочитать десять страниц. Дополз до одиннадцатой, стиснув зубы, и облегченно выдохнул. Потом кивнул: он прорвется и дальше – ради Джейн. Следующее предложение далось ему легче предыдущих, ведь теперь он был уже готов к длинным конструкциям, разделенным точками с запятой. Чуть ли не все глаголы были в страдательном залоге, и смысловое ядро фразы часто смещалось в конец, словно Джейн до последнего не хотела раскрывать читателю, что же она имеет в виду. В двадцать первом веке такая манера письма не поощрялась. Какой бы текст ты ни писал, тебе советовали излагать свои мысли как можно проще и выдвигать главное на первый план, чтобы все сразу видели. Но постепенно Фред привык к языку Джейн и понял: в этом что-то есть. Когда каждое предложение имеет сильную концовку, читательское внимание заостряется.

Прочитав о сэре Уолтере, Фред улыбнулся. Джейн вылепила этот образ остроумно и емко – всего несколькими строчками. Именно этого человека Фред не встречал, зато встречал сотню похожих. Вторую главу он прочитал в два раза быстрее, чем первую, а когда добрался до третьей, с ним произошла удивительная перемена: если через первые страницы он продирался, постоянно напоминая себе о том, что это работа Джейн, то теперь он забыл, кто автор, и просто увлекся. Сейчас он сам убедился в том, о чем ему давно говорили. Джейн – гений. Как же скучно ей, наверное, было с ним – обыкновенным человеком!

Почувствовав, что на него кто-то смотрит, Фред оторвался от книги. Напротив сидела женщина примерно одного с ним возраста. Когда он поднял на нее глаза, она не отвела взгляда. В руках у нее тоже были «Доводы рассудка».

– Вы Симона, да? – спросил Фред. – Сент-Маргарет, атака на фланге?

– Все верно. – Они пожали друг другу руки. Симона указала на книгу: – Ну как вам?

– Здорово. Остроумно.

– Джейн Остен – настоящий мастер, – сказала Симона и улыбнулась. Поезд подъехал к Редингу. – Моя станция. Приятного чтения. – Она вышла из вагона и, когда состав тронулся, помахала Фреду, а он помахал ей.

Четвертая глава была посвящена Энн, средней дочери Эллиотов, – умной и совестливой женщине, которая не вышла замуж и потому зависела от расточительного отца. В следующих главах она проявила себя как заботливая тетя и как друг, умеющий слушать. В юности она отвергла молодого человека, который ее полюбил, и теперь жалела об этом. Фред посмотрел в окно, на зеленое море полей. Книга была грустная.

Перевернув страницу, он встретился с новым героем, капитаном Уэнтвортом, и, вспомнив о том, как Джейн любила своих братьев-моряков, опять задумчиво поглядел на проносящиеся мимо пейзажи. Когда же он снова посмотрел в книгу, его глаза остановились и расширились.

Томик упал на пол, разбудив рабочего, который дремал в тамбуре. Фред виновато кивнул и, подобрав книгу, убедился в том, что зрение его не обмануло.

Капитана звали Фредериком Уэнтвортом.

Фред на одном дыхании прочитал страницу. На следующей текста не было, а был рисунок – портрет героя. Флотский мундир с эполетами, волосы до плеч, перевязанные лентой, вместо бородки бакенбарды. Если не считать этих деталей, типичных для георгианской эпохи, Фред увидел самого себя.

Он вытер глаза. Сходство было потрясающее. Видимо, Джейн, с ее фотографической памятью, в мельчайших подробностях описала его лицо своей любимой сестре Кассандре, которая твердой рукой тщательно перенесла словесный портрет на бумагу. Но кроме сходства черт было еще кое-что, покорившее Фреда: его улыбка. Улыбались не столько губы (они оставались сомкнутыми и зубов не показывали), сколько теплые светящиеся глаза. Чистейшая, абсолютная любовь – только так и можно было описать то, что они выражали. Это чувство он, Фред, отдал ей одной. Незадолго до расставания Джейн пообещала ему никогда не забывать, как он тогда на нее смотрел. Она сдержала слово.

Джейн зашла в магазин Форсайта на Спенсер-стрит, где торговали всем от бакалейных товаров до марок и канцелярских принадлежностей. За прилавком сидел сам Форсайт с газетой в руках. Джейн положила перед ним мешочек сахару, купленный в двадцать первом веке. К ее радости, он пережил перемещение во времени, как и шариковая ручка, которую она спрятала в карман в последний момент и вот теперь уже почти исписала (в последние дни чудо-перо изрядно ей послужило).

– Сколько вы мне за это дадите? – спросила Джейн.

Форсайт оторвался от газеты, опустил палец в мешочек, попробовал содержимое на вкус и фыркнул:

– Десять.

– Вижу, что в искусстве надувательства вы достигли совершенства.

Торговец скрестил руки на груди:

– Пятнадцать.

Джейн решила, что теперь ее черед фыркать.

– Быть может, Бакстон захочет это приобрести? – сказала она.

– Может быть, – ответил Форсайт, пожав плечами.

Джейн забрала сахар и направилась к дверям.

– Хорошо! – бросил лавочник ей вслед. – Двадцать!

Она обернулась:

– Восемьдесят.

– Шестьдесят.

– По рукам, – улыбнулась Джейн.

Она вышла из лавки с банкнотами в кармане. Форсайт заплатил ей за фунт сахару раз в триста больше, чем с нее взяли в двадцать первом веке. Довольная своей первой сделкой, она гордо выпятила грудь. Шестьдесят шиллингов! Этой суммы хватит на годовой запас бумаги и чернил.

Джейн вытянула правую руку и пошевелила уставшими пальцами. Утром она писала четыре часа кряду и теперь спешила вновь усесться за работу. Бросив в огонь рукопись «Первых впечатлений», ее матушка, как выяснилось, сослужила ей неплохую службу. Джейн помнила все слово в слово. Казалось бы, оставалось лишь записать, но что-то как будто бы удерживало ее от механического повторения ранее написанного. Своим сочинительством она по-прежнему показывала обществу зубы, ее герои по-прежнему попадали в нелепейшие положения и говорили колко, без обиняков. Однако теперь она глубже сопереживала им и хотела, чтобы они одерживали победы не благодаря глупости окружающих, а благодаря таким любопытным свойствам, как живость ума и чувство собственного достоинства. Шутки остались (мир давал для них не меньше поводов, чем раньше), но теперь Джейн потешалась надо всем, кроме любви. Ее сердце оказалось мягче, нежели она думала прежде.

Две молодые дамы, стоявшие на улице, захихикали, прикрыв рты руками в кружевных перчатках. После несостоявшейся помолвки и кратковременного исчезновения Джейн местные женщины распустили слух, будто она страдает истерией. Их намеки на странность ее поведения были, пожалуй, не совсем абсурдны. Так или иначе, теперь она нигде не была желанной гостьей, и люди на улицах провожали ее шепотком и косыми взглядами. Помахав двум молодым дамам (и немало их этим смутив), Джейн пошла своей дорогой.

Свернув за угол, она улыбнулась сама себе, сняла золотое колечко со среднего пальца и, надев его на безымянный, бережно прикрыла ладонью.