Он вскочил, голый, и она залюбовалась его стройным, мускулистым, как у молодого, телом. Телом, назначенным Богом только ей, и все же познавшее столько чужих греховных тел!

— Где Беатриса?! Где она?! Какому кретину ты отдала ее?

«Неужели он хочет сейчас же, ночью вскочить на коня и скакать из лагеря, чтобы вернуть эту тварь? Значит, привязанность его и впрямь велика…» Это больно кольнуло ее. Очень больно.

— Бывшая фрейлина нашей дочери отбыла на Канарские острова, — спокойно ответила Изабелла. — Со своим мужем, новым губернатором Гомеры Фернаном Перазом[156].

Он посмотрел на Изабеллу с ненавистью. Ему ли не знать свою жену! Даже когда она постоянно проигрывала ему в шахматы, он не мог избавиться от уверенности, что она делает это специально и видит на неколько ходов дальше, чем он.

Фердинанд подошел к столу, налил полный бокал вина, залпом выпил, обессиленно рухнул в кресло. В его опушенных плечах было отчаяние. Коптили свечи. Фердинанд грязно выругался и грохнул об пол венецианский бокал. Брызнули зеленые осколки.

— Уходи! — словно выплюнул он, не поворачиваясь и не глядя на нее. Словно была она не королевой Кастильи и Арагона, а шлюхой, отработавшей пару мараведи[157].

Она закусила губу так, что почувствовала соленый вкус крови.

Потом оделась, завернулась в один из плащей мужа, и неизменно готовые к появлению королевы слуги понесли Изабеллу в портшезе к ее новому шатру.

У входа, как обычно, ее с поклоном встретили наспех одетые и немного заспанные служанки. Королева потребовала ванну. Ее приказание бросились исполнять. А ей хотелось схватить тяжелый канделябр и разнести весь этот огромный, с удивительной быстротой поставленный для нее шатер, ей хотелось выть, как воют вокруг лагеря во время полной луны сьерра-невадские волчицы. Но вместо этого она сделала несусветное, святотатственное — оставшись в шатре одна, обняла огромное распятие из ливанского кедра, которое всегда возила с собой. Обняла Христа. По деревянным ребрам Спасителя потекли ее слезы. Потом опомнилась. Опустилась на колени и исступленно молилась, пока из ночной темноты не проступили очертания снеговых вершин, не раздались привычные взвизги тысяч стрижей и с далеких стен Альгамбры не заструились голоса муэдзинов. Служанки входить к ней не решались.

На следующий день ей предстояло получить одно приятное известие и одно ужасное.

Наступило утро. Осадный лагерь продолжал жить своей жизнью. Звучали отрывистые команды, лязг железа и ржание лошадей, разговоры, смех и барабанная дробь, откуда-то даже доносились звуки лютни и низкое горловое пение. Ровными рядами стояли палатки солдат, палатки получше — благородных, кабальеро, baja nobleza[158], и совсем уж роскошные шатры «высокого дворянства» — alta nobleza. Сновали слуги, тянуло дымом костров и запахом конского навоза. Лагерь окружали повозки торговцев и маркитантов.

С помощью фрейлин и служанок Изабелла и принцесса Хуана только что закончили свой утренний туалет и им подали завтрак. Изабелле совершенно не хотелось есть. У Хуаны глаза были заплаканы, она дулась и не желала ни с кем разговаривать, даже окончание grace[159] — «Per Christum Dominumnostrum. Amen» — пробубнила скороговоркой, с надутыми губами, чем привела Изабеллу в раздражение. Мать хотела уже сделать дочери внушение, но тут ей доложили, что ее королевской аудиенции просит герцог де Медина-Сидония, род которого был почти таким же древним и знатным, как и ее собственный.

— Ваше величество Изабелла Кастильская! — обратился почтенный старик, прижав ладонь к сердцу, и склонился перед ней в глубоком поклоне — по-старинному, не выставляя вперед правую ногу, как это делали гранды помоложе. — Моя супруга, узнав о злосчастном пожаре и гибели вашего бесценного имущества, сразу же отправила вам из Севильи свои лучшие платья и украшения. Они, несомненно, недостойны вашего величества, и я буду счастлив, даже если вы не примете эти дары, а раздадите своим слугам…

Королева улыбнулась ему приветливо — герцог был соратником еще ее отца, его товарищем по соколиным охотам, — приказала откинуть полог и увидела невдалеке нескольких взмыленных, тяжело навьюченных лошадей, которых держали за поводья богато одетые слуги. На их одежде были нашиты гербы де Медины-Сидонии.

Слуги стали вносить и почтительно раскладывать на ковре у ног Изабеллы наряды такой изысканности, богатства и красоты, что у нее перехватило дыхание. Здесь был и изумительного оттенка лиловый шелк, крашенный чернилами редчайших моллюсков кошиниль, здесь была столь редкая уже золотая константинопольская парча, расшитая лучшим жемчугом, какой ей приходилось видеть, — нежно-розового цвета, словно солнце просвечивало сквозь пальчики младенца, здесь были даже камни из далеких северных земель, похожие на капли застывшего меда.

Хуана запрыгала от восторга, а Изабелла выстрелила в нее взглядом и попросила подать ей невиданные золотистые бусы. Гранд Медина-Сидония тотчас же, в глубоком поклоне, подал их. Она подняла бусы вверх, разглядывая их, и они загорелись золотом и стали прозрачными в солнечном луче. И вдруг глаза ее расширились: внутри одного из камней было заключено… насекомое. Королева изумленно оглянулась, а одна из служанок даже перекрестилась.

— Ваше величество, — заговорил старый гранд, — дед моей жены, севильянец, рассказывал, что предки его много поколений передают историю о том, как на Севилью напали светловолосые люди, приплывшие на огромных кораблях, походивших на драконов. Севильцы отбили их нападение, а такие камни были найдены на их захваченных кораблях. Это очень древнее ожерелье…

Изабелла встала.

— Мой благородный Медина-Сидония, передай своей супруге, что дары ее — изумительны. Доброта ее будет вознаграждена. Господом — на небе и мною — на земле. Я принимаю всё. Вы с супругой будете стоять по правую руку от наших величеств на первой же мессе во взятой у мавров Гранаде. И да поможет нам Бог! Сантьяго! Кастиль!

— Сантьяго! Кастиль! — воодушевленно повторил герцог боевой клич кастильского войска и ударил себя правой рукой в грудь. — Это будет счастливейший из дней!