Ну, скажем, появление начальника секретного отдела ЯАгранова как-то объяснимо: «друг» дома и прочее. Но при чём здесь контрразведка в лице Гендина? И зачем примчались пом. нач. оперода Олиевский (на самом деле Алиевский) и нач. отд. оперода Рыбкин? Оперодовцы, как известно, занимались всей черновой работой ОГПУ – арестами, обысками, терактами. Устраивали провокации, засады… Так с какой стати и они оказались на месте происшествия? Невольно складывается впечатление, что у каждого из отделов тут была своя «работа». Но какая?»

Бенгт Янгфельдт тоже задавался вопросами:

«Неудивительно, что Агранов быстро оказался на месте самоубийства, – он, в конце концов, принадлежал к ближнему кругу друзей. Но какую функцию выполнял Гендин? Как мы помним, именно он прибрал крукам пистолет Маяковского. И, посоветовавшись с ним, следолватель передал Агранову протокол допроса Полонской. Кем был Гендин? Ему не исполнилось и тридцати, с девятнадцати лет он работал в Чека; в феврале 1930 года его назначили начальником 9-го и 10-го отделов контрразведки, которые следили за контактами советских граждан с иностранцами и “с контрреволюционной белой эмиграцией”.

Именно в этом качестве Гендин и участвовал в обыске комнаты Маяковского. Что же он искал вместе с оперативными начальниками Рыбкиным и Алиевским? Материал, компрометирующий советскую власть? Письма иностранцев – Татьяны и её семьи, русских писателей-эмигрантов? Или что-то ещё опаснее?»

В агентурно-осведомительной сводке, составленной агентом «Арбузовым» и направленной начальнику секретного отдела ОГПУ (СООГПУ) Агранову, говорится (орфография агента):

«Известие о самоубийстве Маяковского произвело очень сильное впечатление на общественность. Факт настолько был неожиданен даже для родных, что пришедшая на Лубянскую квартиру сестра поэта Людмила, которую не впустили в кабинет (шло следствие) твердила:

– Я не могу этому поверить. Я должна сама увидеть его. Не может быть, чтобы Володя, такой сильный, такой умный мог это сделать. Как мне сообщить маме, как мне сказать сестре, у которой порок сердца».

Тем временем народный следователь Иван Сырцов продолжал выслушивать показания Вероники Полонской. Вот какие слова Полонской он записал (орфография протокола):

«Во время наших встреч мне МАЯКОВСКИЙ неоднократно говорил, чтобы я бросила мужа и сошлась с ним жить став его женой. В первое время я этому не придавала особенного значения и говорила ему, что подумаю, но он всё время был навязчив и чтобы я сказала ему окончательно о своём решении, что и произошло 13 апреля тек года при встрече, т. е., что я его не люблю, жить с ним не буду также как и мужа бросать не намерена».

Полонская рассказала и о том, что происходило с нею накануне, 13 апреля. Но почему-то заполнила этот день событиями, которых не было или происходили они гораздо раньше: что Маяковский утром отвёз её в театр на репетицию, что после репетиции она заходила к нему на 30 минут, что он «всё время был весел» и доставил её на машине домой, и что вечером она вновь встретила его у Катаева.

Про 14 апреля Полонская сказала, что Маяковский позвонил ей «в 9 час. 15 мин.», привёз её на Лубянский проезд, где вновь предложил (орфография протокола):

«…чтобы я с ним осталась жить хотя-бы на одну две недели. Я ему ответила, что это невозможно, так как я его не люблю… Собираясь уходить на репетицию в театр – он заявил, что провожать он не поедет и спросил у меня есть-ли деньги на такси. Я ответила – нет. Он дал мне 10 рублей, которые я взяла, простился со мной, пожал мне руку».

Затем следовал рассказ о том, что произошло дальше. Завершаются показания фразой:

«О самоубийстве он мне никогда не говорил, а только жаловался на то, что у него скверное душевное состояние и говорил, что он не знает что с ним будет, так как он не видет в жизни чтобы его радовало.

Показание записано верно (Полонская)».

Но подписи Полонской на этой бумаге нет.

Ознакомившись с воспоминаниями Вероники Витольдовны и с её показаниями следователю Сырцову, Валентин Ско-рятин задался вполне естественным вопросом:

«Чему же верить? Мемуарам, написанным заведомо „для стола“, заведомо потому хотя бы, что они опасно противоречили официальной версии о самоубийстве поэта по „причинам чисто личного порядка“ (нелепо же стреляться после столь определённых заверений в любви)? Или показаниям, взятым следователем 14 апреля 30-го года и выплывшим на свет только сейчас, спустя шесть с лишним десятилетий после трагедии? Показаниям, в соответсвии с которыми главным образом и построена официальная версия?»

Этот вопрос Скорятин мог сам задать Веронике Витольдовне. Но…

«Но я этого делать не стал, и, думаю, читатель без всяких объяснений поймёт почему. А кроме того, вновь и вновь перечитывая мемуары Полонской и материалы уголовного дела, я понял: ответ на мой вопрос „чему верить?“ есть в самих документах».

При этом Валентин Скорятин вообще поставил под сомнение профессионализм и добросовестность следователя Сырцова:

«…материалы дела так и не дали ответа на вопрос: успела ли Полонская выбежать из комнаты поэта или из квартиры, или же выстрел произошёл при ней? И, похоже, этот явный „прокол“ в работе И. Сырцова не обеспокоил ни одну из инстанций, куда позже поступило дело № 02–29. Не получил никаких замечаний недобросовестный следователь за то хотя бы, что не удосужился допросить близких друзей поэта – Н.Асеева, А.Родченко, П.Лавута, да и В.Катаев, на квартире которого поэт провёл почти всю ночь и ушёл за несколько часов до смерти, тоже не был допрошен…

Следователь явно «гнал» дело».

А было ли что вспомнить у «близких друзей поэта», которых следователь Сырцов «не удосужился допросить»?

Наталья Розенель:

«Утром 14 апреля 1930 года Анаталий Васильевич диктовал стенографистке, и в его рабочей комнате, как обычно во время утренних занятий, был выключен городской телефон. Второй аппарат находился в коридоре, и на звонки подходил кто-нибудь из семьи или домработница.

Когда часов в одиннадцать какой-то срывающийся от волнения голос попросил к телефону товарища Луначарского, я, даже не разобрав точно, кто именно говорит, решила прервать работу Анатолия Васильевича и, войдя в кабинет, включила городской аппарат на его письменном столе.

– Чёрт знает что! Возмутительно! Какие-то пошляки позволяют себе хулиганские выходки! Жалею, что повесил трубку, – следовало бы проучить.

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Беспардонное хулиганство, ничего больше. Приплели к чему-то Маяковского. Ведь это не первый раз. Помнишь дурацкую выдумку этого X?»

Выдумщиком был актёр Хенкин, который («чтобыузнать, как он потом сам говорил, "как на это будут реагировать"») сообщал по телефону знакомым о своей кончине.