Но тут телефон в квартире Луначарского зазвонил вновь:

«Яувидела, как после первых же слов, услышанных по телефону, Анатолий Васильевич смертельно побледнел, у него было такое потрясённое страдальческое выражение лица, что я, испугавшись приступа грудной жабы, которой он болел, бросилась за водой и лекарством. Он отстранил стакан с водой и, тяжело дыша, с усилием еле выговорил: „Произошло несчастье. Маяковский покончил с собой“».

Николай Асеев:

«В понедельник четырнадцатого апреля я заспался после усталости и разочарований неудачами предыдущего дня, как вдруг в полусне услышал какой-то возбуждённый разговор в передней, рядом с нашей комнатой. Голоса были взволнованные; я встал с постели, досадуя, что прерывают моё полусонное состояние, накинул на себя что-то и выскочил в переднюю, чтобы узнать причину говора.

В передней стояла моя жена и художница Варвара Степанова; глаза у неё были безумные, она прямо мне в лицо отчеканила:

– Коля! Володя застрелился!

Первым моим движением было кинуться на неё и избить за глупый розыгрыш для первого апреля; в передней было полутемно, и я ещё не разглядел её отчаяние, написанное на лице, и всей её растерянной и какой-то растерзанной фигуры. Я закричал:

– Что ты бредишь?

Её слов, кроме первых, я точно не помню, однако она, очевидно, убедила меня в страшной правде сказанного.

Я помчался на Лубянский проезд. Был тёплый апрельский день, снега уже не было, я мчался по Мясницкой скачками; не помню, как добрался до ворот того двора, где толпились какие-то люди. Дверь из передней в комнату Маяковского была плотно закрыта. Мне открыли, и я увидел.

Головой к двери, навзничь, раскинув руки, лежал Маяковский. Было невероятно, что это он; казалось, подделка, манекен, положенный навзничь. Меня шатнуло, и кто-то, держа меня под локоть, вывел из комнаты, повёл на площадку в соседнюю квартиру, где показал предсмертное письмо Маяковского.

Дальше не помню, что было, как я сошёл с лестницы, как очутился дома».

Александр Родченко:

«Я с утра был в Планетарии, где устраивал антирелигиозную выставку, меня вызвала до телефону Варвара и сказала: «Володя застрелился».

– Как, совсем?

– Да. Насмерть.

Стало страшно и дико, неужели и мы виноваты в этом?

Может быть, частично и мы.

Но ведь он такой крепкий!

И рухнул вниз, как от молнии?

Ну как это может быть?»

Художник Николай Денисовский:

«…телефонный звонок застал меня на совещании в Наркомпросе у Бубнова. Мне сообщили, что застрелился Маяковский. Я немедленно поехал на Лубянку.

В передней была соседка по квартире и больше никого не было. Он лежал головой к окну, ногами к двери, с открытыми глазами, с маленькой открывшейся точкой на светлой рубашке около сердца. Его левая нога была на тахте, правая слегка спустилась, а корпус тела и голова были на полу. На полу был браунинг. На письменном столе – записка, написанная его рукой. А на спинке стула, около стола, висел его пиджак».

Потом появились Василий Абгарович Катанян, Сергей Михайлович Третьяков и Борис Леонидович Пастернак. Вот воспоминания Катаняна:

«Когда я вбежал в то чёрное утро в его комнату, он лежал на полу, раскинув руки и ноги, с пятном запёкшейся крови на сорочке, и маузер 7,65, тот самый, что он приобрёл в двадцать шестом году в „Динамо“, – взведённый! – лежал слева.

Взведённый – это значит, что последний патрон расстрелян, иными словами, восьмизарядный пистолет был приготовлен для одного выстрела.

И он грянул…»

Валентина Ходасевич:

«Накануне я вернулась домой расстроенной и недоумевающей – почему меня обидел Маяковский?..

Взяв себя в руки и вспомнив, что надо звонить Маяковскому, я с небольшим опозданием бегу к телефону в кабинет директора, находившийся на втором этаже, на лестнице встречаюсь с директором.

– Как монтировочная? Куда вы так торопитесь? – спрашивает он, бренча связкой ключей в кармане.

Отвечаю:

– К телефону. Дайте, пожалуйста, скорее ключ от вашего кабинета, меня ждут на арене, а я обещала позвонить Владимиру Владимировичу и сказать, в котором часу начинается актёрская репетиция – он хотел приехать…

Директор перебивает меня и спокойно, медленно говорит:

– Не старайтесь – Маяковского нет. Мне только что звонили.

Я его перебиваю и говорю:

– Так вы ему сказали, что репетиция в одиннадцать?

– Я же вам говорю, что его нет…

До меня не доходит ужасный смысл этого «его нет». Я злюсь, не до шуток, говорю:

– Какая ерунда! Где же он?

– Его уже вообще нет – в десять часов пятнадцать минут он застрелился из револьвера у себя дома… Вы понимаете?

Я уже ничего не понимала и не чувствовала… Очнулась, лёжа на диване в кабинете директора… Около меня хлопотала девушка из медпункта».

В квартире на Лубянке собралось много народу. Пастернак сразу предложил позвать Ольгу Силлову, вдову скончавшегося несколько месяцев назад в ОГПУ Владимира Силлова, впоследствии написав:

«Что-то подсказало мне, что это потрясение даст выход её собственному горю».

Гепеушникам, производившим обыск в комнате-лодочке, сразу бросилась в глаза предсмертная записка поэта, начинавшаяся со слова «Всем». Яков Агранов вынес её из комнаты и показал стоявшим в коридоре друзьям поэта. Никому в руки она не попала – Агранов крепко держал записку в руке перед глазами каждого, кто читал её.

Письма поэта положили в ящик и опечатали. Маузер, из которого произошёл роковой выстрел, взял с собой гепеушник Семён Гендин. Деньги, что лежали в ящике стола, следователь Иван Сырцов приобщил к протоколу.

Валентин Скорятин приводит отрывок из записок Павла Лавута, которые…

«…были вскрыты через пять лет после его смерти: "После рокового выстрела 14 апреля в соседней квартире следователь снимал следствие с Полонской. Акт следствия в первую очередь попал к Я.С.Агранову, который читал его (возможно, выдержки) своему близкому знакомому по телефону. В акте значилось, что когда Полонская услышала выстрел на лестнице, то она сбежала вниз, села в машину и уехала. Сбежала она якобы от Владимира Владимировича, испугавшись револьвера, который тот вытащил. Она подумала, что он собирается стрелять в неё"».

Кто был этим «близким знакомым», которому Яков Саулович читал «акт следствия», установить невозможно. Кто знает, не был ли им Лев Гринкруг, давний приятель Бриков, Маяковского, а затем и Агранова.