Ницца не дала ему закончить фразу:

— Не вам это решать, слышите, вы? По какой причине я вообще сижу тут и отвечаю на ваши вопросы? И кто вообще дал вам право принимать какие-то решения, которые касаются только меня? Это моя жизнь, а не ваша. Виновата? Судите! Нет? Идите к чёртовой матери вместе с вашей реакцией Вассермана и всеми остальными пункциями! Больше я отвечать на ваши вопросы не буду. Не желаю. Это ниже моего достоинства.

Потом, годы спустя, Ницца пожалела, что тогда повела себя именно так. Возможно, та самая, первая, психиатрическая экспертиза, под председательством мордатого Мунца, могла совсем иначе повлиять на её дальнейшую судьбу. Вполне вероятно, она смогла бы полностью доказать собственную вменяемость и дело дошло бы до суда. А там, глядишь, адвокаты, туда-сюда, характеристики из института, отличница-студентка, детдомовка опять же, дочь реабилитированной матери, в прошлом сотрудницы правоохранительных советских органов. Ну и год-другой поселения. Или даже условно. И её ребенок, Иван Иконников, которого она родила в период отбывания срока в закрытой психушке тюремного типа, был бы сыном только своего отца, и она не мучилась бы почти двадцать последующих лет, пытаясь избавить себя от рвущих нутро сомнений.

Честно говоря, затеваться с этими людьми она не собиралась. Себе дороже. Но когда уже второй по счету штатный негодяй упомянул про Севу, ей вдруг показалось, что это всё не случайно. Вспомнила, как последнее время он мягко, но настойчиво постоянно возвращался в своих разговорах к отъезду из страны. И как она этому противилась, даже в отдалённо теоретическом варианте. Но бросить её Сева не мог. Этого она не допускала. Единственно разве, ему стало известно об её аресте? Но как? Это невозможно! Стоп! Возможно! Кирка! Он позвонил ей, Ницце, уже из Хельсинки, чтобы извиниться за их последнюю размолвку. Или принять её извинения, неважно. И не нашёл. Но он мог позвонить Кирке, чтобы справиться о подруге. И узнал. От Кирки. Да. Да! Да!!! Но… Нет… Нет! Нет!!! И тогда он… узнав… НЕТ!!! НЕТ!!!

И тогда, под конец этого позорного спектакля, на который попала не по своей воле, она выдала им, комиссии чёртовой, верней выкрикнула, вложив всю свою ярость в этот крик:

— Сволочи!!! Все вы сволочи и негодяи! И они и вы! Бесчестные и омерзительные! Ненавижу вас, слышите? Презираю!!!

На лице Мунца не дрогнул ни единый мускул. Он протянул руку под стол и два раза вдавил кнопку, встроенную в нижнюю поверхность столешницы. Тут же вошли два санитара. Первый навалился сверху и привычным движением скрутил Ницце руки. Второй ловко засунул ей в рот скрученную толстым жгутом тряпку.

— Аминазинчику вколите и вызовите психоперевозочку. В Седьмую поедет. — Он встал. Поднялись и коллеги. Мунц кивнул молодому доктору и по-деловому распорядился: — Ну, всё сделаете без меня, полагаю? Потом сразу зайдите, подпишу заключение. И Марье Сергевне занесите на подпись, — он ткнул пальцем в рыжую. — Всё. Жду.

В тот момент, когда они вышли из комнаты, первый санитар уже вогнал Ницце в руку, выше локтя, шприц, наполненный бурой жидкостью. Прямо через рукав. Чтоб не слишком умничала.

До спецперевозки её довезли в кресле-каталке, примотав для верности руки бинтом к подлокотникам, чтобы не вздумала дёргаться. Да она и не смогла бы уже. Двойная доза нейролептика, что ей вкатили внутримышечно, опустошила голову и подавила желание реагировать на движение и звуки. Она лишь успевала с трудом сознавать, что её снова везут длинными коридорами, затем — скрипучий серокрашеный лифт с грубой раздвижной решёткой, асфальтовый, с рытвинами, пандус на выходе из дверей приёмного отделения и распахнутые в торце дверцы спецавтомобиля. Внутри — носилки, на которые её перевалили из кресла, пристегнув руки к металлическим поручням. На этот раз — кожаными ремешками, штатными, специально предусмотренными, без всяких уж там бинтов.

— В Седьмую? — раздался голос из-за стенки, отделяющей внутреннее пространство от водителя.

— Ну а куда ж? — хохотнул санитар, тот, что вкатил аминазин. — Всё как всегда. — Он выдернул тряпичный жгут изо рта у Ниццы, погладил её по голове и спросил: — Девочка себя хорошо будет вести? Или снова заткнуть? — и провёл рукой по её голени, выше носка. Ницца слабо дёрнулась и неопределённо мотнула головой. — Ты это… не спеши давай, ладно? — вопрос был обращён к неведомому водителю, через стенку. — А то нас растрясёт тут, понимаешь, а нам надо больную в порядке доставить, чтоб всё как положено. Ага?

— Ладно, — отреагировал голос из-за перегородки, — только пиво с вас, мужики, чтоб всё как положено, без обману. Трогаем?

Второй санитар захлопнул дверцы, и машина, выпустив облачко отработанного газа, тронулась в сторону ворот. Ницца лежала на спине, молча уставившись в покрашенный жёлтым потолок перевозки. Сил думать о том, что с ней происходит, куда её везут, в какую ещё «Седьмую» и при чём здесь реакция Вассермана, не осталось. Лишь слабыми урывками вспомнила пару раз: когда её катили по коридору, потом укладывали на носилки и пристёгивали ремнями к поручням, — что Сева уехал и больше не вернётся. Так сказал мордатый и ещё кто-то кроме него, кто — не помнила. Она закрыла глаза, пытаясь напрячь память и вспомнить, кто, но в этот момент почувствовала, как чьи-то руки раздвигают ей ноги, другие две руки, обхватив голову, крепко прижимают её к плоской подушке в серой застиранной наволочке. Она с трудом разлепила веки и через бесцветную муть увидела перед собой склонившуюся над ней перевернутую санитарскую морду. Это был второй, тот самый, что стальной хваткой обхватил голову и теперь крепко держал её, не выпуская из рук. Он выдыхал ей прямо в лицо смрадным духом из смеси лука и утреннего, не перегоревшего ещё пива, и она почувствовала, что к горлу, откуда-то снизу, ища выход наверх, подкатывается тяжёлый шарообразный ком, готовый вот-вот лопнуть. Взорваться. Она слабо дёрнула рукой, чтобы перекрыть ему дорогу, но рука не поддалась. Тогда она попробовала подтянуть ко рту другую руку, но и та уперлась в непреодолимую преграду, в том месте, где было запястье. А потом… она услышала, как рвётся тонкая ткань её трусиков, одним коротким движением сорванных с неё первым санитаром. И как он негромко вводит второго в курс дела, задирая ей юбку и одновременно засовывая разорванные трусы в карман своего халата:

— Чтоб следов не оставлять, ты понял, молодой? Ты так тоже делай, чтоб без остатков никаких. Нет тряпки — нет следа. Поал?

— Может, ещё вкатить чуток? Чтоб не психовала… — неуверенно спросил второй, не такой, судя по всему, ушлый, как первый.

— Не, не надо. На хера нам бревно-то? Нам с тобой живенькую надо, тёпленькую, весёленькую, чтоб всё чуяла, всю нашу ласку в себе ощущала. Так или не так? — Первый прижал правую ладонь поперёк Ниццыных губ и улыбнулся. — Давай, миленькая, давай, расслабься, раскинься помягчей. Всё ж удовольствие какое-никакое поимеешь. А в Седьмую привезём, там тебе серы вкатят — не до чего уже будет, не до любви. — Говоря эти слова, левой рукой он расстегивал ширинку брюк. Расстегнув, стащил их вниз, вместе с трусами. Затем, убрав ладонь от Ниццыного рта, двумя руками с силой развёл её ноги в стороны. В этот момент машину тряхнуло, и ком внутри её горла завалился обратно, вниз. Это дало ей возможность выдавить из себя слабый крик, но в этот же момент второй перехватил её рот, продолжая прижимать голову одной рукой. А первый… Первый, сопя и пуская слюну, уже навис над Ниццей, производя лихорадочные фрикции. Затем дёрнулся пару раз, сипло выдохнул и замер, задрав голову к потолку. Ницца лежала недвижимо, из нижней губы её сочилась кровь и стекала на край подушки.