«Ладно, пусть пролечат пока, — взглянув на заключение Мунца, подумал Чапайкин, — через какое-то время заеду, гляну, что и как. Может, поломают, поколют немного, так после притяну к даче показаний, вырулю на исходную. Дура. Вот дура неразумная, сорвиголова ненормальная, самоубийцей заделаться удумала, идиотина молодая».

А Ницца, очнувшись на другой день после дозы нейролептика и открыв глаза, обнаружила перед собой человека в белом халате. Тот стоял, склонившись, над ней и всматривался в её лицо. В руках у него был блокнот с воткнутым между страницами остро отточенным карандашом. С шеи, болтаясь в воздухе между ним и Ниццей, свисал стетоскоп. На ободранной тумбочке, рядом со стерилизатором для шприцев стоял пластмассовый поильник с водой и уже приготовленный тонометр. Лицо доктора излучало приветливость и, казалось, лёгкое недоумение — от того, что этот милый человек не совсем понимает, по какой такой причине эта тоже вполне милая девушка оказалась в столь странном для неё месте. Весь вид его говорил о том, что недоразумение вот-вот выяснится и разрешится, и после лёгкого, необременительного вмешательства, если в таковом выявится нужда, все останутся довольны и все при своём: пациентка — при здоровье и полной невиновности, он же, её лечащий врач, — при больничке и при своих истинных больных.

— Я доктор Загальский, — улыбнулся мужчина и глянул на циферблат наручных часов. Затем, сжав пальцами запястье, сосредоточенно посчитал секунды, на какой-то момент стерев с лица улыбку. Затем снова улыбнулся. — Как наши дела?

— Развяжите меня… — с трудом разорвав слипшиеся губы, проговорила Ницца, чувствуя, как едва ворочается её язык, преодолевая дикую сушь во рту.

Загальский улыбнулся и присел на край кровати:

— Ну не сразу, милая, не сразу. Для начала давление померяем, потом немножечко поговорим. Вы ведь не против поговорить с врачом, да?

— Почему я здесь? — Она продолжала с трудом выговаривать слова, но постепенно её сознание обретало ясность и стало чуть полегче. — Пить… — попросила она человека в белом, — пить дайте…

— Конечно, конечно, какой разговор, — воспрянул доктор и поднёс к её рту поильник. Она сделала несколько глотков, с трудом, проливая воду на подушку, так как голова её всё ещё была притянута хомутом к кроватной спинке.

— Вы не ответили… почему я связана… Зачем меня сюда привезли…

— Вы плохо себя вели, Наталья Ивановна, — мягко проговорил Загальский, — вы проявили ненужную агрессию, и поэтому мы вас немного подлечим. Пройдёте полное обследование, уточнимся с диагнозом, назначим лечение соответствующее. И всё будет в порядке. Вы для нас случай вполне понятный. Так сказать, классический. Из учебного пособия по психиатрии.

— Меня изнасиловали… — облизав сухие всё ещё губы, тихо произнесла Ницца. — В машине. Ваши санитары. Двое.

— Ну-ну… — утешительно похлопал её по руке доктор Загальский. — Не стоит так переживать по поводу собственных заблуждений. Никто вас не насиловал, Иконникова, всё это плод ваших болезненных фантазий. Такое поведение характерно при вялотекущей шизофрении. У нас тут никто никого не насилует, у нас серьёзное лечебное заведение. Тут, уважаемая, работают добросовестные и профессиональные сотрудники, которые желают вам добра. И скорейшего излечения. Так что… Наталья Ивановна… Будем лечиться, наверное? Вы как? Мне бы хотелось понять, пока вы ещё на ранней, как говорится, стадии. Или у вас нет такого желания?

— Вас будут судить… когда-нибудь… вот увидите… — выдавила из себя Ницца, преодолевая отвращение к сидящему на её кровати человеку. Она медленно выговаривала слова, слыша, что её речь заметно опаздывает, не успевает за головой, словно кто-то сидящий внутри неё накинул ещё один хомут, миниатюрный, на язык, в то самое место, где он срастается с гортанью. Но она продолжала медленно и методично, сберегая силы на преодоление задержки в словах, издавать звуки: — Вас и таких, как вы… Всю вашу свору негодяйскую… Вы же… обыкновенные фашисты, ничем не лучше. Вы думаете, что… что если свяжете человека… прикуёте к кровати и заколете… своими лекарствами, то этим самым заткнёте ему рот? Заставите думать… по-другому? Чтобы заставить иначе думать… человека нужно убить. Или заколоть до потери разума… А это и есть убить… Значит, вы убийцы, Загальский. Фашисты… И разницы никакой… И… развяжите меня… мне больно… я устала…

В этот момент в палату зашла Велихова, та, что принимала Ниццу по доставке.

— Ну, что у нас тут, Вячеслав Григорьевич?

В это время с другой койки раздались неясные звуки. То ли кто-то, не то женским, не то мужским голосом, слегка взвыл во сне, то ли нечленораздельно пытался позвать на помощь, то ли начал производить попытку высвободиться из пут, притягивающих тело к кровати, подкрепляя собственное действие слабым воем. Велихова вдавила кнопку на стене, и через несколько секунд в палату вошли две пожилые санитарки. У одной в руке уже был заготовлен шприц, другая, получив указующий кивок Велиховой, резко направилась к телу на койке и, откинув одеяло, задрала подол рубахи. Вторая привычным движением всадила иглу в ягодицу и вжала поршень до конца. Тело сразу затихло, и обе молча вышли. Впрочем, на их манипуляции ни Велихова, ни Загальский внимания не обратили. Им надо было принимать решение по Иконниковой.

— Да что у нас, Вера Николавна… То и есть, что ничего хорошего. В принципе, полное соответствие заключению комиссии, но, как мне кажется, состояние даже ещё острее. Психомоторика чудовищная. Беспокойство — верхний предел. Весьма негативная симптоматика. Расстройства многочисленны, по всей видимости, и все позитивны. Страх. Беспричинная тревога. Вроде бы в позе Ромберга устойчива. Думаю, завтра, если успокоится и попривыкнет, отправим на пункцию спинного мозга. А пока — кровь. Ну и мочу посмотрим.

— Так, ясно… — Велихова положила ладонь Ницце на руку и похлопала ладонью по её руке, как бы успокаивая. — Всё будет хорошо, ни о чём плохом не думайте. Вы больны, и наш долг, как врачей, вам помочь. Доктор Загальский очень хороший специалист. И очень опытный.

— Я здорова… — Ницца ощутила, что резкость зрения постепенно возвращается, и в тот же самый момент почувствовала, что звуки, которые она ещё произнесёт, уже почти не будут отставать от поступающих из головы сигналов. — Здорова… От чего вы хотите меня лечить?

— Галоперидол, думаю… — не обращая внимания на её слова, задумчиво произнёс Загальский. — Всё же, согласитесь, коллега, против всех видов психомоторной беспокойности… Наиболее будет эффективным, мне кажется. Наш случай, именно наш… — Они поднялись и пошли на выход, продолжая неспешно беседовать.

— А доза? — по-деловому осведомилась докторша. — Определились?

— Ну, я думаю начать с побольше, всё ж снимем побыстрей как-то, инъекционно… А после, полагаю, перейдём на таблетированный… Впрочем, поглядим на реакцию…

Этих слов Ницца Иконникова не слышала, потому что они были произнесены уже за закрытой палатной дверью. Но зато увидела, как дверь снова открылась и в палату вошли те самые недавние санитарки. У одной из них в руке была небольшая бумажная воронка, в другой руке — пластмассовый стаканчик с прозрачной жидкостью. Вторая подошла, наклонилась и сказала: