Ушли бандиты и банкиры, пришли мошенники и менты. Мир оплела сеть интернета. Все заговорили друг с другом по мобильным телефонам, и стало непонятно, как раньше обходились без них. Герман теперь обедал в фастфудах, а расплачивался за разные услуги карточкой в «платоматах» (ещё даже не придумали, как называть эти стойки с экраном и щелью для купюр).

По вечерам Герман с Танюшей просто мирно смотрели телевизор. В стране началась ещё одна чеченская война. Горделивые кавказские джигиты взрывали жилые дома и самолёты, брали в заложники детей. Бред какой‑то. Обмотанные взрывчаткой шахидки как роботы шли сквозь людские толпы на вокзалах и в метро. Иногда по телику показывали убитых главарей: они валялись с плаксиво открытыми ртами и зачем‑то оголёнными животами.

Террористы в Америке захватили пассажирские лайнеры и таранили «башни‑близнецы» в Нью‑Йорке. В ответ американцы и британцы вошли в Афганистан. Герман вновь видел эти сухие горы с западинами меж рёбер, эти нищие селения из камней и глины, этих улыбающихся бородачей в хламидах — работающих на опиуме посредников между Кораном и автоматом…

А ведь всё то же самое. Вроде столько нового, а ничего не изменилось. Это если по большому счёту. Опять кто‑то ведёт войну в горах. И он, Герман Неволин, всё равно — никто. Как тогда, на той войне, где он был солдатом. Там он работал шофёром, и сейчас он шофёр, и будет шофёром, аминь. Это навек, и уже точно известно, что навек; без шансов. Но почему? — думал Герман перед телевизором, обнимая за плечи Танюшу. Конечно, он не герой, как Серёга Лихолетов. Однако он тоже боролся. Он не бездельник, не алкаш, не трус — и всё равно ничего не добился. А ему так надо иметь в жизни хоть что‑то, чтобы раздуть угли в душе Танюши, чтобы остановить её угасание в духоте обыденного пренебрежения, чтобы спасти свою Пуговку от несчастья, которому нет ни имени, ни облика.

У Танюши, как и у Германа, тоже всё оставалось по‑прежнему: она работала парикмахершей всё в той же «Гантели». И по‑прежнему Танюшу травила Анжелка Граховская. А может, и не травила даже, а просто задвигала по работе, но задвигала так, что Танюша тотчас сжималась и отступала. Если Анжелка считала, что какое‑нибудь благо (удобное кресло, щедрый клиент, премия) достаётся не ей, а Таньке, то это несправедливо: у Куделиной нет «ни ребёнка, ни котёнка», а у неё, Анжелки, — трое детей.

С Анжелкиной подачи все парикмахерши в «Гантели», девчонки и тётки, относились к Тане будто к неполноценной. Таня была той собачонкой в стае, которую всегда кусают, но не изгоняют, потому что рядом с ней хоть кто будет выглядеть альфой, претендующей на более крупный кусок добычи. А Танюша терпела и не увольнялась. Зачем? На другой работе снова начнут приставать с вопросами про детей, начнут за спиной выяснять, что да почему. В «Гантели» девки хотя бы уже всё знают и не спрашивают.

Каждый год с апреля по октябрь Танюша с Германом переезжали из общаги в квартиру Танюши (Яр‑Саныч перемещался на сельхозработы в Ненастье), и Герман научился узнавать жену по шагам в подъезде. И много раз он слышал, как эти шаги замирали за десять ступенек от квартиры — Танюша стояла на лестнице и плакала. А Герман горбился за дверью квартиры в прихожей и ждал, когда Таня вытрет слёзы и позвонит.

Ей было больно любое общение, потому что оно обязательно выводило на вопрос «а дети есть?», и потом — «а почему нет?». Среди тех, кто стригся в «Гантели», ездил с Танюшей на троллейбусе или покупал продукты в том же супермаркете, что и Танюша, не было богачей, и женщинам нечем было хвастаться: ни мехов, ни жемчугов, ни «кадиллаков». Оставался лишь один критерий для превосходства — дети. И Танюшу никто не щадил. «Куда прёшь, не видишь — ребёнок?» «Пропустите к кассе без очереди, у меня коляска на улице!» «Сначала своего роди, а потом учи!» «Ясное дело, на детей она последние копейки не тратит, вот сапоги себе и покупает!»

Ребёнок оправдывал всё. Оправдывал мужа‑алкаша. Огромную жопу. Дурное настроение. Образование в восемь классов. Опоздание на работу. Кандидатуру мэра. Старую шубу. Скандал в поликлинике. Тариф сотовой связи. Отсутствие машины. Все неудачи ребёнок превращал в победы, потому что неудачи объяснялись жертвами во имя ребёнка. Рожая, можно было ничего не делать сверх того, что назначено природой, и требовать с мужа, с родителей, с государства. Ребёнок объяснял даже другого ребёнка. И поэтому бездетная женщина оказывалась вне жизни, вне общества. В новом мире обмана и несправедливости дети были протезами успеха, костылями. А Танюша не имела этих костылей и падала, падала на каждом шагу.

Она отказалась расписываться с Германом. Пусть официально они будут друг другу никем. Танюша не боялась, что Гера бросит её, как бросил Серёга, и не пыталась заранее «минимизировать потери». Просто незамужней и бездетной Куделиной жить проще, чем замужней, но бездетной Неволиной.

Танюша очень любила дом, хоть какой, — и общагу Германа тоже. Ей нравилось наводить порядок, готовить ужины, собирать Германа на работу, вести хозяйство. По воскресеньям она с важным видом сидела за столом, изучая чеки за неделю, и что‑то записывала в большую тетрадь. Покупка штор у неё превращалась в драму, и бывало, что она ревела, когда проклятая штора не подходила по цвету. Она раздобыла целую пачку дисконтных карт, и всякий поход по магазинам предварялся подбором возможных вариантов экономии. Танюша с трепетом перелистывала яркие бесплатные каталоги, рассматривая не флаконы и одежды, а идеальную жизнь моделей.

Дом для Танюши был убежищем, здесь Герман её любил и баловал, чем мог. Он даже бросил курить; вообще‑то он и прежде то курил — то не курил, но сейчас бросил напрочь. А Яр‑Саныч, если оказывался рядом, почти не мешал. Он превратился в ворчливого домового, бубнёж которого никто не пытается разложить на слова. Он делал что‑то своё, чем‑то шаркал, звякал, что‑то пересыпал из мешка в мешок, что‑то заворачивал в газеты.

Танюша расцвела возле Германа. Они прекрасно смотрелись вместе: Герман — высокий и немного нескладный мужчина, и Танюша — маленькая, хорошенькая, светленькая женщина. Если разрешало начальство, Герман брал на Шпальном свою машину и в выходные ехал с Танюшей куда‑нибудь в лес: летом — за дикой малиной и земляникой, осенью — за грибами. Они ходили по широким перелескам, отдыхали на полянах, слушали шум деревьев, чириканье птиц. Танюша даже что‑то собирала себе в корзинку.

На пригорке или на опушке Герман разводил костерок и кипятил чай. Танюша с упоением раскладывала на скатёрке припасы: домашние пирожки, сырную нарезку, печенье, салат в баночке. Иной раз они уединялись в глуши. Однажды всё было так хорошо, так пахли малиной губы Танюши, так весело сияли мелкие облака над рощей, что Танюша вдруг прошептала на ухо Герману свою самую страшную‑престрашную тайну:

— Знаешь, мне до сих пор кажется, что у меня всё ещё будет…

У Германа от боли за Пуговку чуть не разорвалось сердце.

Герман сторожил Танюшу, как собака. Танюша не замечала этого, а он знал, видел, как и с какой стороны к ней незаметно подбирается опасность.